Моя поездка без остановки из Иркутска в Москву длилась двадцать два дня, – сюда следует прибавить еще четыре дня дороги из Баргузина в Иркутск. Транссибирской железной дороги тогда еще не существовало, ее только начинали прокладывать. Путешествие было не только продолжительным, но и утомительным: целые восемь суток, полторы тысячи километров приходилось ехать в крытой повозке по не мощеной дороге от Иркутска до Томска. Тот, у кого с собой были подушка и тюфяк, мог спать в карете, всю дорогу не раздеваясь. Ехали обычно два-три пассажира. Каждые 25 – 30 километров меняли лошадей. Затем – семидневное плаванье по Оби и Иртышу, через Тобольск до Тюмени – тоже около 1800 километров. Здесь я впервые увидел железную дорогу, и целые сутки ехал поездом. Затем снова водой – по Каме и Волге, около трех суток до Нижнего Новгорода – что-то около 1200-1300 километров, и, наконец, поездом до Москвы.

В Баргузине мне было велено разыскать в Петербурге знаменитого владельца золотых приисков Базилевского, который получил образование в Швейцарии. Это был человек сорока-сорока пяти лет, в высшей степени образованный; он дал мне рекомендательное письмо в Цюрих, к тамошнему своему знакомому, геологу, и тот, в свою очередь, снабдил меня всеми необходимыми сведениями о европейских университетах и весьма помог мне советом. Два высших учебных заведения по горному делу считались тогда лучшими не только в Европе, но и во всем мире: Рудная академия в Фрейбурге – в Саксонии, где в свое время учился Ломоносов, и академия в прусском городке Клаустель. Поскольку Фрейбург в те годы потерял нескольких лучших своих профессоров, геолог посоветовал мне остановиться на Клаустеле.

Два события на моем пути через европейскую часть России за границу запечатлелись у меня в памяти: одно произошло в Петергофе, где я почти лицом к лицу столкнулся с императором Александром Третьим, другое – в Одессе. В Петербурге я прослышал, что предстоит день рождения императрицы Марии Федоровны, который отмечается с великой пышностью: на праздник собирается весь дипломатический корпус, сливки петербургского общества, многочисленные иностранные гости. И действительно, иллюминированный парк, разноцветно подсвеченные фонтаны и каскады Петергофа – летней царской резиденции, воздвигнутой Петром Первым, являли собой волшебное зрелище. Я отправился туда со своими приятелями из Иркутска. И вот внезапно нам навстречу вылетела открытая карета, в которой сидели император и императрица и лицом к ним трое их детей: взрослая уже Ксения, юноша Михаил и девочка Ольга. Я был ошеломлен неожиданным появлением царской фамилии – оказывается, мы стояли на несколько шагов впереди других зрителей. Помню грузное туловище императора, холодно-брезгливое выражение его оплывшего лица и вонзившийся в меня взгляд оловянных глаз. Не тронули нас, по-видимому, только благодаря нашей крайней молодости.

Второе происшествие, менее приятное, случилось после этого в Одессе. Двадцать лет прошло с тех пор, как родственники моей матери были отправлены назад из Баргузина в Одессу, а маме еще ни разу не пришлось повидать их. Отца ее уже не было в живых, но она попросила меня заехать в Одессу и навестить бабушку и других родных. Ко мне присоединился мой однокашник по школе Медведников, который перед отъездом в Мюнхенский университет хотел навестить сестру, тоже проживавшую в Одессе. Брат его, инженер Медведников, позднее был казнен по приказу Ренненкампфа, посланного на "замирение" Сибири (см. главу "После революции"). Я разыскал свою престарелую бабку и провел у нее около недели. Однажды я отправился в адресный стол – узнать адрес человека, которого просил разыскать в Одессе один мой приятель из Иркутска. Медведников отправился со мной. Я вошел в какой-то двор, чтобы спросить, где находится адресный стол, а Медведников остался ждать у ворот. Парадного я не нашел и, войдя в дом через черный ход, очутился на кухне. Женщина с засученными рукавами хлопотала за плитой. Не успел я отворить дверь, как она завопила:

– Что тебе здесь нужно, вор?

– Чего бранишься, дура!

Она скрылась в глубине квартиры, а я, затворив дверь, вышел во двор. На соседнем крыльце появился пожилой мужчина в штатской одежде, без пальто, и крикнул:

– Что ты тут делаешь, подлец?

– Сам ты подлец! – обозлился я. – Ищу адресный стол.

Помолчав, он направился в другой дом, стоявший тут же во дворе, и больше я его не видел. Выскочили два жандарма, скрутили меня, затащили в какой-то чулан и принялись беспощадно избивать. Кровь хлынула у меня из горла и из носа. Окровавленного, с помутившимся сознанием, они перетащили меня в арестантскую, помещавшуюся в том же дворе. Там сидело несколько пьяных и какие-то другие типы, очевидно, воришки. На мое счастье, Медведников, ставший очевидцем расправы надо мною, поспешил к сестре; та состояла в дружеских отношениях с семьей Чудновских, которые знали меня еще по Иркутску – у жены С.Л. Чудновского я брал уроки английского; Чудновский был одним из самых уважаемых одесситов, и городская управа поручила ему написать историю Одессы по случаю столетия со дня основания города, которое приходилось на 1894 год. За меня немедленно заступились. Спустя несколько часов меня освободили и отвезли к ним на квартиру. Оказалось, что я забрел в дом жандармского полковника, командовавшего городским охранным отделением, расположенным рядом с адресным столом...

Через несколько дней, когда я немного оправился, Чудновский поехал со мной к знаменитому одесскому адвокату Маргулису. Тот отнесся ко мне с симпатией. Я считал, что мне необходимо попасть на прием к наместнику Зеленому – человеку, одно имя которого наводило на одесситов ужас. Он происходил из родовитой семьи, один из его предков участвовал в возведении на престол Михаила Романова. В своей юной пылкости я был убежден, что стоит только мне рассказать этому высокопоставленному аристократу о беззаконии, творимом его подчиненными, и их безобразиях, как виновные будут наказаны. Маргулис выхлопотал для меня аудиенцию у наместника. Я явился в канцелярию с еще незажившими следами побоев на физиономии. Когда чиновники услыхали, что мне назначена аудиенция у самого наместника и что я собираюсь жаловаться на учиненную надо мною расправу, поднялся переполох. Мне посоветовали отказаться от аудиенции и предупреждали, что дело может кончиться моим арестом за оскорбление начальника охранного отделения и его супруги. Хотя я стоял на своем, кто-то позаботился, чтобы я не был допущен на прием. Вернувшись, я рассказал Маргулису о своей неудаче. Услыхав, что у меня уже есть выданная в Петербурге виза на выезд за границу, он посоветовал мне не мешкая покинуть Одессу и объяснил, что в противном случае меня могут объявить лицом в политическом отношении неблагонадежным и не выпустить. Он вручил мне черновик жалобы на имя наместника, но с условием, чтобы я ее отправил, только когда окажусь за пределами России. Я послушался, не желая рисковать учебой. Свою жалобу я отправил из Мюнхена, где пробыл около месяца. Через несколько месяцев, когда я уже проживал в Клаустеле, из российского посольства в Берлине поступил ответ наместника следующего содержания: произведенным расследованием установлено, что мне не причинили ничего дурного и что я выдумал всю эту историю, дабы затушевать оскорбление, которое сам нанес начальнику охранного отделения и его супруге. Ежели бы я находился в России, меня потребовали бы к ответу и наказали.

Много лет спустя мне самому случилось поколотить царского чиновника. Дело было в вагоне сибирского экспресса, по дороге из Петербурга в Порт-Артур. Чиновник в присутствии других пассажиров позволил себе антисемитский выпад. Произошло это незадолго до Русско-японской войны, когда Порт-Артур еще принадлежал России. Я тогда вспомнил, как били меня и до чего это неприятно; но обстоятельства и причины были теперь иными. Почти все пассажиры в вагоне были сибиряками и открыто взяли мою сторону. Один русский простой человек подошел ко мне и отрекомендовался мельником из Барнаула; он крепко пожал мне руку на глазах у побитого чиновника, стоявшего у входа в свое купе, и заявил: "Хорошо сделали". Надо заметить, что пострадавший впервые попал в Сибирь. Он никогда здесь еще не бывал и не знал ни края, ни местного населения.

...Клаустель – небольшой городок в Ганноверской провинции, насчитывавший десять – двенадцать тысяч жителей. Расположен в центре старого горнопромышленного района. Основан в XVI веке, близ деревушки Целлендорф, с которой позднее слился. Городок прилепился к подножию горы Брокен, на вершине которой, как известно из "Фауста", происходит шабаш ведьм – Вальпургиева ночь. Окруженный горами, поросшими густым хвойным лесом, Клаустель, как и другие населенные пункты Гарца, считается дачным местом. В те времена Клаустель был тупиковой станцией железнодорожной линии; дальше поезда не ходили. С ноября по апрель город засыпан глубоким снегом, точно так же, как мой родной Баргузин. Живя в Клаустеле, я начал ходить на лыжах и пристрастился к этому спорту. Позднее это умение очень пригодилось мне в сибирской тайге.

Рудная академия была основана в 1775 году и официально называлась "Прусская королевская академия шахтного дела". Она размещалась в двух зданиях постройки XVI века. Помимо академии, здесь было также среднее горнопромышленное учебное заведение, готовившее "штейгеров", то есть горных мастеров, ведающих рудничными работами.

В академии тогда училось несколько сот студентов, причем много иностранцев, собравшихся сюда со всех концов света. Особенно много было англичан и американцев. Ни в Англии, ни в Америке не было еще тогда тех великолепных школ, которыми они знамениты теперь. Многие американцы, голландцы и англичане приезжали в Клаустель – после окончания других университетов для совершенствования, на год-два. Мы с моим другом Шостаковичем оказались первыми русскими студентами академии, да и вообще до нас лишь два сибиряка выехали учиться за границу.

По приезде мы отправились к директору академии. Это был красивый, высокий и стройный человек лет пятидесяти пяти – шестидесяти, носивший звание генерального советника горного дела, профессор Кехлер. К нашему удивлению, он был очень скромно одет, если не сказать бедно. В школе мы учили немецкий, но теперь с трудом смогли объясниться. Директор встретил нас приветливо и сказал, что мы первые студенты приехавшие в его учебное заведение из России. Мы предъявили ему наши аттестаты зрелости, переведенные на немецкий; их оказалось достаточно для поступления в академию без экзаменов. Ректор поинтересовался, есть ли у нас квартира. Квартиры у нас не было, и мы понятия не имели, как ее искать. Пока мы остановились в гостинице. Директор попросил нас подождать в приемной, вскоре вышел и пригласил пройтись по городу. Он лично отправился подыскивать нам жилье и нашел две отличные комнаты с полным пансионом. Он позаботился и о том, чтобы хозяйка нашла для нас прачку. Вообще немцы, с которыми мы тогда познакомились, совсем не походили на немцев периода последней войны. Четыре с половиной года, проведенных в провинциальном Клаустеле, оставили у меня самые приятные воспоминания. Профессора приглашали нас к себе, мы танцевали с их дочками. Через некоторое время я узнал, что наш приезд произвел большое впечатление в городе. Ведь мы были первыми русскими здесь, да еще из Сибири, о которой тогда в Европе только и было известно, что это гиблое и ужасное место. О нас говорили все, прохожие разглядывали нас с изумлением.

Однажды, вскоре после того, как мы поселились на квартире, я, возвратившись с лекций, почувствовал какую-то вонь в прихожей. "Странно, – сказал я приятелю, – говорят, что немцы страшные чистюли, а тут явно, пахнет какой-то гнилью". Назавтра все выяснилось: по возвращении с лекций мы нашли накрытый стол, и запах, который стоял в прихожей, теперь шел из нашей столовой; я приблизился к столу и установил источник зловония: им оказался сыр. Это был знаменитый сорт немецкого сыра, изготовлявшийся в Нордгаузене. Наши вкусы с Шостаковичем в дальнейшем разошлись: он полюбил этот сыр, я же продолжал требовать, чтобы мне его никогда не подавали. Остается добавить, что в те времена в Клаустеле выходил маленький двух полосный еженедельник, смаковавший местные сплетни и поэтому окрещенный "гарцским сыром", – с намеком на запах...

Вскоре после нашего приезда пришел студент-старшекурсник, председатель студенческой корпорации иностранцев, и предложил нам вступить в члены этой организации. Сам он был родом из Аргентины. Через несколько дней явился знакомиться студент из Мексики. Аргентинец больше не показывался. Год или два спустя, когда мы коротко сошлись с мексиканцем, умным, хорошим парнем, он рассказал нам, почему аргентинец перестал бывать у нас. В Южной Америке, Мексике и Аргентине детям рассказывают, что в Сибири люди из-за ужасных морозов едят стеариновые свечи и пьют нефть. Хотя мексиканец и не верил в этот вздор, но, вздумав подшутить над аргентинцем, рассказал, что однажды зашел к нам во время обеда и отказался сесть к столу, поскольку во рту у "толстяка", как поначалу здесь называли Шостаковича (им трудно было выговорить наши фамилии), он увидел стеариновую свечу, в то время как "тощий" – мое прозвище – вынес из другой комнаты кружку с отвратительно пахнущей жидкостью. "Нефть!" воскликнул не своим голосом аргентинец. "По-видимому, да", – поддержал его мексиканец.

Аргентинец решил держаться от нас подальше, опасаясь, как бы мы вдруг не пригласили его к столу.

Через год Шостакович перешел в Берлинский университет, и я до самого окончания курса оставался единственным русским студентом в Клаустеле.

Академию ежегодно заканчивало шесть-семь человек, в большинстве иностранцы. Немцы сдавали экзамены по отдельным, наиболее важным предметам, довольствуясь соответствующим свидетельством. Студенческие союзы находились в поре расцвета, и наши студенты принимали в них самое активное участие. Многие великие немцы, в том числе и Бисмарк, в молодости были членами студенческих корпораций. Кайзер Вильгельм II пестовал эти корпорации и покровительствовал им. Бывшего корпоранта можно было узнать в любом возрасте по рубцам на лице – следам дуэлей на рапирах. Рубец через всю щеку, от уха до угла рта, считался особенно почетным, и многие страстно жаждали его заполучить. В Пруссии обладатель "доброго" шрама имел больше видов на должность и на продвижение по служебной лестнице, нежели владелец хорошего университетского диплома. Барышни из высшего общества охотно отдавали свою руку бывшим студентам с украшенными шрамом физиономиями.

В Клаустеле были три корпорации – "Гарциния", "Боруссия" и "Монтания". Праздники и разные церемонии этих союзов всегда были в центре внимания местного студенчества. Корпоранты были мастера пить пиво и фехтовать, они то и дело устраивали дуэли, как бы продолжая рыцарские традиции Средневековья. Оружие выбиралось в зависимости от того, насколько серьезны были обстоятельства и конфликт: рапиры, шпаги или пистолеты.

Однако всем этим занимались только студенты-немцы. Иностранные студенты жили обособленной жизнью. Большинство состояло в "Академическом союзе иностранцев", также достаточно древней организации, располагавшей собственным уставом и пользовавшейся официальным признанием у администрации академии. Союз имел двухэтажный дом, библиотеку, биллиардную и так далее. Члены немецких корпораций носили небольшие шапочки, цвет которых указывал на принадлежность к определенному союзу; союз иностранных студентов тоже завел шапочки особого цвета. Каждую субботу в клубе корпорации устраивались вечера с пением и выпивкой. Пели хором, а, кроме того, каждый студент был обязан исполнять песни своей родины. Союз объединял настолько разноплеменных студентов, что смешение языков было совершенно невообразимым.

Как и в немецких корпорациях, члены союза иностранных студентов делились на две категории: "фуксы" (новички) и "бурши" (парни). После двух лет "фукс" посвящался в "бурши", предварительно выдержав не слишком сложное испытание. Порядок испытания был таков. В повестку дня очередного субботнего празднества вписывалось извещение, что такой-то будет произведен в "бурши". На церемонию являлось все руководство и большинство членов корпорации. На столе, специально для того предназначенном, всегда стояла бочка с пивом и две пивные кружки – на случай, если корпоранты затеют ссору: в таких случаях председатель затягивал особую "пивную молитву" на традиционный мотив, а оба противника обязаны были в это время опорожнить кружки до дна. Победителем объявлялся тот, кто выпивал свою кружку первым, и на этом конфликт исчерпывался. Надо заметить, что в каждую кружку входило три четверти литра.

Кандидат на звание "бурша" становился перед этими двумя кружками и по знаку председателя должен был произнести заранее известный короткий спич, а потом влить в себя обе кружки, одну за другой. Затем он читал наизусть параграфы из устава, касающиеся дуэли. Хотя союз иностранных студентов не признавал поединков, корпорант был вправе вызвать на дуэль немецкого корпоранта и наоборот – принять его вызов. Устав союза исключал дуэль на рапирах, рассматривая это как безобидную забаву с единственной целью приобретения шрама, зато разрешал драться на шпагах и пистолетах. После каждого вопроса председателя и ответа кандидата последний должен был опорожнить очередную кружку пива.

После двухлетнего пребывания в "фуксах" я тоже прошел все этапы посвящения в "бурши". Мне хорошо запомнилось, что в тот вечер я должен был опорожнить семнадцать кружек с пивом и выдержал это испытание, хотя время от времени и приходилось выбегать во двор. После того, как я благополучно выдержал испытание, меня поставили под кран пивной бочки: остаток ее содержимого хлынул мне на голову, а все присутствующие, вскочив на ноги, хором запели:

"Фукс" да будет "буршем", "фукс" да будет "буршем"...

Так мне было присвоено высокое и почетное звание "бурша", и я был вдобавок избран кандидатом в правление корпорации.

Потом все хором пели. Это было последним, что я помню об этом вечере. Назавтра я проснулся после полудня в своей комнате, в дурно пахнущей, смятой постели. Кто меня привез домой и как меня уложили в кровать, понятия не имею. Подле кровати я нашел свои часы. Они были разбиты.

За годы моего пребывания в академии на дуэль был вызван лишь один корпорант нашего союза. Зачинщиком поединка оказался председатель одной из немецких корпораций, а вызванным – студент из Перу, маленький, горячего нрава парень, с которым я дружил. Вышло так, что на каком-то городском празднестве ему случилось сидеть неподалеку от немца, Тот в разговоре со своим товарищем обронил насмешку по адресу недоростка-перуанца. Перуанец вскочил, что-то проговорил и в ответ услыхал грубость. И тут немец, который был на голову его выше, получил от маленького перуанца пощечину. Иностранные студенты сразу вмешались и оттащили перуанца от обидчика. На следующий день наш союз получил от немецкой корпорации официальное уведомление о вызове на дуэль на шпагах. Судебная коллегия союза ответила согласием, так как на этом настаивал перуанец, и более того – потребовала, чтобы противники дрались на пистолетах. Немецкая корпорация продолжала стоять на своем: шпаги. После долгих переговоров между обеими корпорациями решено было замять дело и кончить его тем, что обе стороны принесут взаимные извинения, поскольку и немец и перуанец были в момент ссоры пьяны.

Театра в нашем маленьком городке не было (кинематографа тогда еще не знали), но разные труппы время от времени посещали его с гастролями. В городке не было ни газа, ни электричества. Улицы освещались керосиновыми фонарями, а по ночам жители ходили со своими собственными переносными фонарями. Из вечера в вечер, ровно в десять часов, за окнами раздавался звон колокольчика, и сторож, проходя по улицам, объявлял жителям, что время ложиться спать. Этот обычай, по-видимому, сохранился со времен средневековья. Сторож, растягивая слова, провозглашал:

– Внимание, господа и дамы! Десять пробило – видите сами. Гасите свет, тушите огни, дабы оборонить нас от беды. И Господь всех нас храни...

Кроме студенческих корпораций и публичных лекций, в центре общественной жизни были празднества с участием студентов-ветеранов, а также профессоров. Домой часто возвращались не слишком трезвыми. Однажды поздней ночью мы наткнулись на пьяного, растянувшегося на улице. Каков же был наш ужас, когда, посветив на него фонарем, мы увидели перед собой не кого иного, как Клокмана, профессора минералогии, который, по-видимому, хлебнул лишнего и по дороге домой свалился и заснул.

– Ау, господин профессор, ау! Не позволите ли проводить вас домой?

– О, благодарю вас, не стоит – я живу тут поблизости. Лучше позаботьтесь о коллеге Майере, по-моему, он лежит где-то рядом.

"Коллега Маейр" читал нам математику. Во время зимних каникул я оставлял рутину провинциальной жизни – надевал рюкзак и отправлялся путешествовать по германским городам, осматривал достопримечательности, ходил по театрам, концертам и музеям.

Устные экзамены, в дополнение к письменным испытаниям и лабораторным зачетам, сдавались лишь дважды: по окончании первых двух лет занятий – так называемые кандидатские экзамены на присвоение степени "кандидат в инженеры", и выпускные, через два с половиной – три года после первых.

Все летние каникулы я, как и другие студенты, работал рабочим на шахтах и заводах. В окрестностях Клаустеля добывали главным образом свинец, цинк и медь, хотя имелись и другие ископаемые, в том числе золото и серебро. Неподалеку оттуда, в Стасфуртской провинции, близ Ганновера, мне довелось работать также на калийных карьерах и заводах. Тогда я не мог, конечно, представить себе, что именно этой отраслью промышленности мне придется заниматься в Эрец-Исраэль.

По окончании двух лет занятий, после сдачи первых экзаменов, мой приятель, студент из Южной Африки Котце, предложил поехать с ним в Венгрию поработать на золотых приисках. В Клаустель Котце послало правительство, после того как он у себя в Южной Африке окончил университет. Трансильвания, которая принадлежала тогда Венгрии, была единственным в Европе местом, где золото добывалось в подземных, шахтного типа выработках, заложенных еще в римскую эпоху. Мы оба интересовались этим способом добычи, так как он применялся и в Сибири и в Южной Африке. Рекомендательное письмо ректора Клаустельской академии открыло нам доступ на все копи и обогатительные фабрики Трансильвании. Мы провели там шесть недель. Котце (позднее – сэр Роберт Котце) в дальнейшем стал министром горной промышленности Южной Африки, был избран почетным членом "Британского общества горных инженеров" и награжден золотой медалью этого общества. После того, как я вернулся в Сибирь, а он в Южную Африку, мы продолжали переписываться, а затем двадцать пять лет спустя встретились в Лондоне и вспомнили нашу молодость в Клаустеле.

Поездка в Венгрию позволила мне не только усовершенствовать свои познания в области золотодобычи, но имела и практические последствия: я написал большую статью о добыче золота в Венгрии и, дополнив ее необходимыми чертежами, послал в отраслевой вестник, выходивший в Петербурге. Я полагал, что в виде гонорара мне выплатят несколько червонцев, но получил чек на сумму в 300 рублей – баснословные по тем временам деньги. Мне было также предложено стать постоянным корреспондентом вестника.

Это значительно укрепило мое материальное положение. В первые годы студенчества мне приходилось довольствоваться той мизерной суммой, которую мне ежемесячно присылали из дому.

Известный своими исследованиями и печатными трудами профессор химии Гампе хорошо ко мне относился и следил за моей работой в лаборатории. Незадолго до выпускных экзаменов он посоветовал мне съездить на семестр в Лейпциг, чтобы послушать лекции молодого профессора физики Оствальда, а также поучиться у берлинского профессора Роско. Об Оствальде он сказал: "Он преподает новую теорию материи и энергии. Я слишком стар, чтобы воспринять ее, но вы, молодежь, должны ее знать". Я послушался его и провел несколько месяцев в Лейпциге, а затем в Берлине, посещая лекции Роско, тоже знаменитости тех дней. Теория Оствальда явилась тем первым толчком в развитии современной физики, который в конечном итоге привел эту науку к ее нынешнему уровню и блеску.

Во время моих занятий в Берлине, в 1897 году, я несколько раз бывал на заседаниях Рейхстага. Там однажды я слышал речь Бебеля, вождя немецких социал-демократов. Я видел также старика Либкнехта, основателя немецкой социал-демократической партии и друга Маркса. Одного из депутатов от Мюнхена, социал-демократа, доставляли в Рейхстаг на носилках. В войну 1870 года он был тяжело ранен. Этот депутат был другом Эдуарда Бернштейна. О нем рассказывали, что после того как Бернштейн опубликовал свою книгу с критикой социал-демократии, он написал ему: "Эди, мой друг, вы осел. О подобных вещах думают, но не говорят вслух".

Девяностые годы прошлого века были эпохой расцвета и развития горной промышленности во всем мире, но в особенности в Южной Африке, где были найдены крупные месторождения золота. Новые залежи золота были открыты также на Аляске, в Мексике и других странах. Горных инженеров повсеместно не хватало, и лишь незначительная часть выпускников университетов пополняла их ряды. Со мной вместе курс закончили два моих приятеля: Фрэзер из Шотландии и баварец Амен. Амен почему-то терпеть не мог пруссаков и знался только с нами, иностранцами. На имя ректора академии поступали заявки из разных стран с приглашениями на работу. Ректор предложил нам работу на выбор: в Италии – на месторождениях ртути, в Мексике – на золотых приисках, на Суматре – на никелевых шахтах или в Оренбургской губернии в России, где также добывали золото. Нам жаль было расставаться, и мы хотели бы попасть куда-нибудь вместе, но такой возможности не представлялось. Каждая из стран запрашивала только одного или двух специалистов; кроме того, я обязан был по окончании курса явиться в Петербург для прохождения воинской службы. Отсрочка, полученная мною на основании справки министерства просвещения, была действительна только до конца занятий.

В Петербурге вместе с выпускниками других университетов меня направили на медицинскую комиссию. Там я встретил двух своих однокашников из Иркутска. Хотя все мы были здоровые парни, нас освободили от службы. Этот факт нас чрезвычайно удивил. Лишь позднее я узнал, что в том году было приказано не брать на военную службу окончивших университеты – ввиду их неблагонадежности и дурного влияния на армию.

Я решил поехать навестить своих близких, которых не видал почти пять лет. Обратную дорогу в Баргузин оказалось легче проделать. Из Нижнего Новгорода в Пермь я плыл по Волге и Каме. Там я пересел в поезд транссибирской железной дороги. На Урале я сделал остановку и в течение недели поездил по шахтам и заводам. Последние двое суток до Иркутска пришлось добираться на телеге.