После того, как было опубликовано воззвание Троцкого к народу, свергнуть Временное правительство, распространился слух, что в Зимнем дворце идет бой между отрядами, защищающими дворец, и красными солдатами и матросами. Неудивительно, что мы с нетерпением ждали вечера, чтобы отправиться в Смольный на заседание совета. Нам сказали, что предстоит не обычное заседание петроградского совета, а открытие второго съезда рабочих и солдатских советов России.

Как всегда, председательствовал Троцкий. Атмосфера была напряженная, наэлектризованная. Дан, один из меньшевистских лидеров, доложил о работе центрального исполкома. Он предостерег съезд от опасности, кроющейся в большевистской линии, брошенный правительству вызов может привести к тому, что с фронта вернутся войска и подавят рабочее движение. Он еще говорил, когда председательствующему сообщили, что прибыла делегация петербургского городского совета и просит слова. Троцкий поначалу воспротивился, но, в конечном счете, представителю делегации предоставили слово. На трибуну поднялся представитель городского совета и с волнением заявил, что в эту самую минуту идет артиллерийский обстрел Зимнего дворца, в стенах которого находятся мужчины и женщины, прославившиеся в борьбе за свободу, чьи имена известны всей России, в том числе Екатерина Брешковская, "Бабушка русской революции", а также Вера Фигнер, двадцать пять лет протомившаяся в казематах Шлиссельбургской крепости. Выступавший умолял немедленно прекратить обстрел Зимнего дворца.

Когда он кончил говорить, к собранию обратился Троцкий и сказал примерно следующее:

— Товарищи, мы занимаемся тут вопросами чрезвычайной важности, и у нас на вес золота каждая минута. Мы не можем тратить время на подобную ерунду. - Помню, что тут он ввернул грубую издевку.

-Переходим к следующему пункту повестки дня.

В грубости Троцкого я неоднократно убеждался — и когда однажды сам поспорил с ним в далекие иркутские времена, и когда он вел резкую полемику со старыми ссыльными из числа народников и народовольцев, и когда публиковал свои статьи в "Искре", первом печатном органе РСДРП. Тем же языком он разговаривал на собраниях петроградского совета. Но в тот вечер седьмого ноября 1917 года, когда он чувствовал себя идолом переполнившей зал толпы, он показался мне еще более отвратительным, чем в Сибири и в Италии.

Детство и юность Троцкого прошли в совершенно иной среде, нежели детство и юность Ленина. Ленин родился в дворянской семье и получил нормальное университетское образование. Троцкий родился в зажиточной еврейской семье, занимавшейся сельским хозяйством, в маленьком селе Яновка Херсонской губернии, близ Черного моря. Он учился в гимназии сначала в Одессе, затем Николаеве. Поступил в Одесский университет на математический факультет, но учеба его не заинтересовала, и он вскоре бросил ее. С восемнадцати лет он посвятил себя целиком политической пропаганде и работе в революционном подполье.

Сам я встречался с Троцким неоднократно. Первая наша встреча состоялась в 1902 году во время его бегства из Верхоленска, когда он некоторое время скрывался в Иркутске по пути в Европу. О его высылке я узнал за два года до этого, в 1900 году, когда он сидел в иркутской пересыльной тюрьме перед отправкой на место поселения. Там же сидел мой младший брат за принадлежность к эсдекам, и они оказались в одной камере. Так, во время свиданий с братом я с ним и познакомился. Троцкого отправили сначала в Усть-Кут на берегу Лены, но затем его участь была смягчена, и он, вместе с женой и ребенком, был переведен в местечко Верхоленск, километрах в двухстах от Иркутска.

Еще находясь в Усть-Куте, Троцкий начал посылать статьи в иркутскую демократическую газету "Восточное обозрение", издававшуюся сибирским сепаратистом Ядренцовым. Его первые публикации были скромными зарисовками местного быта. Затем пошли блестящие биографические записки и великолепные критические статьи, трактовавшие творчество русских и европейских писателей, классиков и современников. Эти его статьи вызвали большой интерес. Помню, с каким нетерпением мы ждали выхода каждого номера "Обозрения" и как заглядывали в оглавление, чтобы, прежде всего, узнать, есть ли в номере статья за подписью Антида Отэ — это был литературный псевдоним Бронштейна-Троцкого. (Троцкий сам рассказал, каким образом пришел к такому псевдониму: невзначай открыв итальянский словарь, он наткнулся на слово "Антидотэ"; разделив это слово пополам, он превратил его в имя Антид и фамилию Отэ.)

В Иркутске я несколько раз встречал его в доме моей сестры М. А. Цукасовой и в доме доктора Мандельберга (сам Мандельберг в это время находился ссылке). Присутствовал я и при его бурных спорах со старыми ссыльными. Здесь, в Иркутске, его приодели, снабдили деньгами и выправили паспорт на новое имя: Троцкий. Он сам выбрал себе это имя по фамилии надзирателя одной из тюрем, в которых сидел, — не то в Одессе, не то в Москве.

Приехав в Лондон и встретившись с Лениным, Троцкий отправился в Женеву и начал работать в редакции "Искры". На Лондонском съезде РСДРП в 1903 году Троцкий с доктором Мандельбергом были делегатами от "Союза социал-демократических рабочих Сибири". Во время знаменитого "раскола" Троцкий пошел за меньшевиками и нападал в своих статьях на Ленина. В 1905 году он вернулся в Россию, был избран председателем рабочего совета в Петербурге и был движущей силой этой организации и всего революционного движения. В ноябре, вскоре после того как я вышел из тюрьмы, я слышал его речь в рабочем совете столицы с проповедью идеи "перманентной революции".

Однако никак не могу сказать, чтобы я любил его. Недолюбливали его и многие другие. То, что я не питал к нему симпатий, не объяснялось его политическими воззрениями. Плеханов, основатель Российской социал-демократической партии и первый редактор "Искры", терпеть его не мог и настаивал на том, чтобы его имя не появлялось в газете. В своей книге Дойчер приводит слова Плеханова: "Сотрудничество с Троцким в "Искре" вызывало у меня чувство омерзения". В. Зензинов, один из эсеровских вождей и вожаков боевой организации, так описывает выступление Троцкого на заседании петербургского рабочего совета в октябре 1905 года:

"Речь его была блистательной. Правда, его приемы театральны, но когда человек тебе не нравится, легко впасть в предвзятость. Троцкий был великим оратором. Фон-Доминский и Авксеньтьев (лидеры и лучшие ораторы партии эсеров) обращались к сердцам своих слушателей и будили в них чувства братства. Троцкий же обращался к разуму и к ненависти. Он был слишком опасен, чтобы с ним соперничать. Когда он нападал на людей, он стирал их в порошок".

Этот человек был блистательным оратором, бесподобным полемистом и выдающимся литератором, Бернард Шоу писал о нем в 1922 году: "Он превосходит Юниуса и Берка". Он самозабвенно сражался против несправедливого строя, он посвятил свою жизнь улучшению участи обездоленных. И тем не менее у него были черты характера, заставлявшие многих ненавидеть его. На мой взгляд, это объясняется тем, что с раннего детства, с начала учения в школе, где он немедленно оказался среди лучших, он знал, что у него огромные способности и что он превосходит всех своих сверстников. Возможно, его талантливостью можно было оправдать его характер, но вместе с тем это чувство превосходства было отвратительно. У него была масса поклонников, устремлявшихся за ним с энтузиазмом, но подлинно близких друзей не было. В школе он ни с кем близко не сошелся, то же самое было на протяжении всей его жизни. Дойчер утверждает, что его единственным приятелем был Раковский, да и то лишь короткое время...

Триумфальное заседание съезда советов продолжалось до самого утра. Вскоре после полуночи появился "гонец", прихода которого председательствующий, по всем признакам, дожидался. Он принес весть, что Зимний взят и все находившиеся в нем министры арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость. Однако Керенского среди них не оказалось. Он ускользнул и ушел в подполье. Этим "гонцом" был Антонов, старый товарищ Троцкого по фракции в Париже, я его знал по подпольной кличке Овсеенко. Он командовал отрядами, осаждавшими Зимний дворец. Делегаты социалистических партий встали с мест и покинули зал в знак протеста. Раздался крик: "Слава Богу, избавились!" — И Троцкий присовокупил: "Хорошо, что этот мусор убрался!"

. ...Корабль нового строя вышел в бурное море, и к штурвалу встал сам капитан — Владимир Ильич Ленин. Его бегство из Петрограда после провала июльской демонстрации и терпеливое выжидание в глухом углу в Финляндии, в то время как дело делалось, и события разворачивались, — вполне соответствовали характеру этого человека. Он во всем отличался от Троцкого. Скрываясь от ареста после июльского провала, он абсолютно игнорировал то впечатление, какое все это может произвести на его сторонников и противников. Ленин не считал зазорным поступиться своим достоинством и не выставлял свое мужество напоказ. Под стать этим чертам была и его внешность, настолько заурядная, что, попадись он мне на улице, я, вероятно, не обратил бы на него ни малейшего внимания. Однако в разрезе его узких глаз таились упрямство, самоуверенность, сильная воля и беспощадность.

В ту ночь было составлено первое советское правительство. До сих пор власть находилась в руках реввоенсовета, отныне она сосредоточилась в руках "Совета народных комиссаров". Большевики свалили Временное правительство почти без кровопролития, однако жители Петрограда не полагались на прочность нового режима. Считали, что он протянет несколько дней, самое большее — несколько недель или месяцев. Повсюду говорили, что Керенский идет походом на Петроград, а через двое суток после триумфального заседания съезда советов в Смольном эти слухи появились и на страницах небольшевистской печати.

Тем временем новый режим занялся ликвидацией своих главных противников, иначе говоря — эсеров. Это партия создала теперь "Комитет спасения родины и революции", составленный из представителей организаций, действовавших до большевистской революции, во главе с петроградским городским советом. Его поддерживали также юнкера, студенты и молодые интеллигенты. 10 ноября группа юнкеров заняла здание центральной телефонной станции и сосредоточила в нем боеприпасы и провиант. На следующий день мы увидали — я и мои хозяева, — как революционные солдаты и матросы окружают дом. От мятежников потребовали, чтобы они сдались. Они отказались. Началась пальба из винтовок и пушек. Осажденные открыли ответный огонь. Перестрелка была нешуточная, и нам пришлось искать укрытия. Через час-другой выяснилось, что наступающие не продвигаются, и дело было поручено штабу Петропавловской крепости.

Теперь события приняли серьезный оборот. Весь квартал был очищен от посторонних, и засевшим в здании предъявили ультиматум. Ответа не последовало. Тогда на место была стянута артиллерия и отдан приказ - открыть огонь. Тяжко было смотреть на безнадежное упорство обреченных. Юнкера сдались только после того, как снаряды разнесли стену. Несколько человек пробовали спрятаться, но солдаты в слепой жестокости выбросили их из окон верхних этажей на мостовую. Другие бежали в сторону Невы — но и этих похватали на мосту и сбросили в реку. Всех, кто был заподозрен в малейшей связи с мятежом, забрали, отправили в Петропавловскую крепость или выдали кронштадским матросам, — и больше их не видели. То было началом страшной гражданской войны. После "бескровной революции" началась оргия жестокости; она быстро охватила всю страну и привела к массовой бойне, чинимой обеими сторонами.

В те считанные недели, что определили судьбы новой России, я находился в самом центре событий, и когда, наконец, надумал покинуть Петербург, настроение мое резко отличалось от того, с каким я сюда ехал. Полное значение лозунга "Вся власть советам" еще не выявилось - истинная картина определилась лишь после того, как большевики прибрали к рукам всю страну. Однако уже в эти самые первые дни я находился под тягостным впечатлением вопиющей бесчестности большевистской агитации, кормившей массы фальшивыми сообщениями и выставлявшей события в выгодном для себя свете. Я был потрясен также той чрезвычайной и ненужной жестокостью, с которой расправились с юнкерами, после того как они сдались и их разоружили. Мы хорошо помнили бесчеловечность царского режима. В наших глазах она была главной чертой старого строя, из-за нее-то он и был так ненавистен нам. И вот внезапно мы узрели перед собою то же жуткое проявление самоуправства, которому, как мы надеялись, пришел конец после первой победы революции: дикое насилие над простым народом, ненужное и необузданное.

Перед отъездом я решил зайти к одному из знакомых, принадлежавшему к совершенно другому классу и другому миру. Мне было любопытно, что он сейчас поделывает, а главное — как себя чувствует в эти бурные дни. Всякий раз, наезжая в Петербург, я посещал Бориса Константиновича Полежаева. Сначала это были строго деловые визиты, но в последние годы я заходил к Полежаеву уже по привычке и из любопытства, - это был один из самых странных и редкостных людей, которых я знавал за свою жизнь - а знал я таких немало. В некотором смысле Полежаев напоминал горьковского Фому Гордеева. В период, о котором я сейчас рассказываю, ему было уже за сорок. Его отец был сибиряком, из города Енисейска, горным инженером, управлявшим золотыми приисками в уезде. Разбогатев, он оставил Сибирь и поселился в Петербурге. Борис получил в Петербурге юридическое образование и со временем унаследовал, разумеется, капиталы отца.

Будучи тогда совсем еще молодым человеком, он внезапно стал одним из богатейших людей России. В Петербурге ему принадлежали обширные земли, известные ранее под именем "Литовского имения", а затем включенные в городскую черту. Он владел несколькими крупными поместьями в Минской губернии и в Крыму, было у него и несколько заводов. Кроме всего этого, ему принадлежала большая часть акций французско-русского банка.

Наше знакомство тоже было наследственным делом, совсем как его имущество. У наших отцов имелось общее предприятие, хотя лично они никогда не встречались и, насколько я знаю, не обменялись даже письмом. В золотоносных провинциях Баргузинского уезда Полежаев-отец приобрел большой участок 25 километров речного русла, богатого золотом. Ни он, ни сын его никогда там не бывали, золото добывалось примитивным способом, добычей руководили из конторы в далеком Енисейске. Эксплуатация предприятия в тайге требует совершенного оборудования и штата опытных работников. Контору также необходимо было держать на месте или хотя бы рядом, в Баргузине. В силу этого между администрацией Полежаевских приисков и штатом работников моего отца постепенно возникли деловые отношения. Они продолжались много лет, и отсюда дружеские связи, сложившиеся между конторами в Енисейске и в Баргузине.

Со временем, когда я сам стал управляющим золотыми приисками в этом районе, я пришел к мысли, что единственный действенный способ увеличить добычу золота заключается в механизации работ. В 1911 году, будучи в Петербурге, я решил отправиться к Полежаеву-сыну (отца уже не было в живых), чтобы убедить его в выгоде применения драги на принадлежавшем ему речном участке. Мои уговоры на него, однако, не подействовали:

— Что толку? Мы и без того заняты сверх меры. Машины стоят бешеных денег, и кто знает, не выйдем ли мы с убытком.

Тем не менее дом не был совсем заброшен: в бельэтаже оставались привратник с "гувернером", привезенным в свое время из Енисейска присматривать за маленьким Борисом, да так и оставшимся при нем в роли закадычного друга. Этот человек никогда не был одет по-человечески, а вечно донашивал старое господское платье. В отсутствие гостей он сидел на стуле подле Бориса. Старик уже совершенно оглох, однако меня узнавал и впускал без церемоний. То и дело он тащился в переднюю, куда выходил "кабинет" Бориса, чтобы проверить, нет ли новых посетителей. Ввиду своей глухоты, он, разговаривая, кричал. Найдя однажды в передней ожидающую приема даму, он вернулся и, не притворив за собой двери, заорал:

— Боря, там сидит какая-то старая б... и хочет тебя видеть!

Однажды, направляясь в Петербург, я проезжал через Енисейск и остановился там, на ночлег у полежаевского управляющего - друга моего отца. Это был замечательный русский человек, воплощение честности и порядочности. Он показал мне большой кирпичный дом.

—Вот комната, в которой родился Борис Константинович, — сказал он. — Сами видите, дом требует капитального ремонта, а нет — так через несколько лет в нем и жить будет невозможно. Если сейчас ремонтировать, обойдется недорого, может, тысячи две. Когда свидитесь с ним в Петербурге, повлияйте на него, пожалуйста, чтобы распорядился. С вами он очень считается, может быть, и послушает.

- Какой прок в Енисейске от домов? По-моему, они там ни к чему.

— Премия?! — воскликнул Полежаев. - А если б я вышел с убытком, они бы его разделили?

- Пойдемте, я знаю, где их искать.

Мы прошли через зал в маленькую сумрачную комнату с двумя кроватями.

— Спальня родителей, — заметил он. Постели небыли застланы, словно спавшие в них люди только что встали. В. то же время я различил толстый слой пыли, покрывавшей все предметы.

Умонастроения этого человека несколько для меня прояснились, когда я провел с ним один вечер в Гурзуфе. Я уже упоминал о своем плане по поводу драги. После многомесячных разговоров мы, наконец, составили черновик контракта. Все было приготовлено для его подписания, и мы договорились зайти на следующий день к нотариусу, чтобы заверить документ. Но когда я заехал за Полежаевым, он мне внезапно объявил, что к нотариусу идти не может. И не потому, что передумал, а потому что должен сегодня ехать с семьей на несколько месяцев в Гурзуф! Я просил отложить отъезд на день, чтобы можно было покончить дело с контрактом.

— Не могу. Уже заказали спальный вагон. Придется вам ехать со мной в Гурзуф.

В Гурзуфе мы расположились в роскошной вилле Полежаева. Настал, наконец, вечер, когда он согласился покончить с делом. Хозяин лежал на кушетке, а я, сидя рядом, зачитывал, по его просьбе, текст контракта. Внезапно он прервал меня:

- Постойте, Михаил Абрамович... Позвольте задать вам один вопрос. Не кажется ли вам, что жить - скучно?

- Да нет, с чего бы мне скучать? Жизнь у меня до отказа заполнена работой и многими другими делами.

— А мне кажется, жить скучно, очень скучно.

В свой последний приезд в Петроград я, прежде всего - еще до начала большевистской революции - зашел к Полежаеву и застал его в дурном расположении духа.

- Анархия во всем городе, — пожаловался он, — даже свечей не достать!

Он рассказал мне, что накануне был у него знакомый, который служит в Зимнем по хозяйственной части.

— Велено ему готовить попойку на сорок сволочей, но говорит, все золотые и серебряные блюда я припрячу, иначе растаскают.

— Ничего, скоро здесь будет кайзер Вильгельм, этот быстро наведет порядок.

Мой второй визит к нему, накануне отъезда, был очень коротким. На Морской я его не нашел, а, спросив привратника, где он, не получил ответа. Тогда я спросил, где сейчас находится "гувернер"; привратник указал мне на невзрачный домишко по соседству. Я направился туда и позвонил. Дверь чердачной квартиры приоткрылась, и в щель выглянул "гувернер". Узнав меня, он скрылся, затем вернулся и впустил.

Я стоял в маленькой бедной комнатушке. Верный слуга, присутствовавший при рождении Бори, теперь предоставил ему убежище в своем жалком жилище. Полежаев был в полном отчаянии. Говорил он шепотом. Он боялся всех и вся и меня тоже. Через семь или восемь лет я получил письмо из Лиона, Полежаев писал мне, что ему удалось переправить семью во Францию, они сидят без копейки, и просил помощи, даже намекнул, что согласен уступить мне свою часть прибылей от приисков. Он, по-видимому, полагал, что еще вернется в Петроград к своим капиталам. Затем прибыло второе письмо — о смерти жены. Вскоре скончался и он сам. Со временем я узнал, что две его дочери служат в частных домах прислугами.