Несколько лет тому назад я узнал от советского дипломата, получившего высшее образование в Ленинграде, что эта песня, которую мы в детстве распевали и дома и в классе, как гимн в честь бежавшего из Баргузина узника, до сих пор популярна в России.

"Эй, Баргузин, пошевеливай вал!" Баргузин – это ветер, налетающий с северо-востока на Баргузинские озера, на берегу одного из которых раскинулся городок. Беглый каторжник плывет на плоскодонке по Байкалу навстречу свободе...

Если бы однажды какому-нибудь самолету пришлось сделать в Баргузине вынужденную посадку, то пассажиры вряд ли догадались бы, где они находятся, Они вполне могли бы вообразить, что внезапно очутились в Альпах – в швейцарском Энгадине или французской Савойе. Тот же пейзаж – вершины и пики самых причудливых очертаний, с шапками вечных снегов, леса по склонам и приткнувшийся к подножию гор городок. Живописный бурливый ручей делит город на две части, с одного берега на другой перекинут простой деревянный мост. Ручей впадает в полноводную реку – тоже Баргузин, которая берет свое начало в четырехстах километрах от города и сорока семью километрами ниже впадает в Байкал.

Как известно, это живописное горное озеро – крупнейший пресный водоем Европы и Азии и самое глубокое озеро в мире (1620 метров). По величине оно в пять раз больше Женевского, славится сорока породами ценных рыб и богатой, редкостной, нигде более не встречающейся фауной. Что касается самого Баргузина, то он в те годы состоял почти сплошь из одноэтажных бревенчатых домишек – исключение составляли лишь каменная церквушка да два двухэтажных кирпичных дома. Сразу за городом начинался хвойный лес, тянувшийся до самых гор.

П. А. Кропоткин, известный революционер и теоретик научного анархизма, объездил эти места в шестидесятых годах прошлого века, будучи еще молодым армейским поручиком. В своей классической монографии, посвященной географии и геологии этого района, он называет местные горы, достигающие высоты почти двух тысяч метров над уровнем моря, "баргузинскими Альпами". Красота природы, чистый, сухой воздух и синева прозрачного неба настолько очаровали Кропоткина, что он заметил: "Баргузину с его волшебными окрестностями куда больше подходит быть летним курортом, чем местом поселения политических ссыльных". Правда, дачный сезон тут ох как короток – не успеешь оглянуться, а уже грянула долгая, суровая зима, – и все же странно, что правительство царской России избрало это место для политических преступников. Франция отправляла их на Мадагаскар и Чертов остров, а Великобритания - в Ботани-бей в Австралии, где климатические условия несравненно тяжелее.

Датой основания Баргузина считается 1648 год. Эта дата застряла у меня в памяти еще с той поры, когда я протирал штаны на школьной скамье и уже был осведомлен о двух великих политических событиях, произошедших в том же 1648 году: о разгоне английского парламента Кромвелем и окончании тридцатилетней войны. Но уже тогда я понимал, что между историческими событиями в Европе и основанием Баргузина нет никакой связи.

В момент закладки Баргузин был назван не селом и не городом, а острогом – первым в цепи укрепленных пунктов, созданных для взимания ясака – дани, которой в Московской Руси и царской России облагались народы Поволжья и Сибири. Вместе с тем остроги служили местом заключения, попросту говоря – тюрьмами, и на языке крестьян "сидеть в остроге" означало сидеть в тюрьме.

Население Баргузина было главным образом городское, торговое; среди жителей встречались евреи и китайцы. Было и некоторое число мастеровых, в большинстве – потомки ссыльных. Горожане жили в небольших срубах, окруженных огородами и хозяйственными строениями, и занимались в основном извозом и рыболовством; иные промышляли пушного зверя к северу от города. Торговцы обслуживали не столько сам город, сколько его окрестности бурятские села да рабочие поселки вокруг копей и шахт. Охотникам они поставляли снасть и провиант в обмен на пушной товар. Китайские купцы, владельцы маленьких лавок и лабазов, ладили с местным населением и заслужили его доверие. Кроме казенной палаты, в Баргузине не было ни учреждений, ни банков, поэтому деловые люди в случае надобности занимали деньги друг у друга. Помнится, раз отец послал меня, мальчишку, в китайскую лавку принести несколько сот рублей, которые хозяин лавки обещал дать ему взаймы; китаец отсчитал деньги, а поданную ему расписку разорвал, приговаривая: "Моя это не нужно". (Китайцы усвоили до некоторой степени разговорный русский, но при этом почему-то всегда путали формы личных местоимений: "Моя сказала", "твоя ходит", "его пришла") .

Одна черта отличала китайскую торговлю: в ней не было ни хозяев, ни наемных работников господствовал кооперативный принцип. Из истории кооперативного движения известно, что эта система бытовала в Китае уже в глубокой древности..

Делами города ведал выборный совет в составе десяти – двенадцати человек, обычно – представителей городских сословий. Городская дума помещалась в маленьком, обшитом тесом домишке из двух комнат, с крыльцом под навесом на деревянных столбиках. Тут же во дворе находилась пожарная команда, которая состояла из одного, редко двух пожарников, старой ручной помпы и водовозной бочки. На каланче висел медный колокол; в набат били при пожаре или каких-либо иных чрезвычайных происшествиях. В большинстве случаев это делал собственноручно городской голова. Мощеных улиц в городе не было: забота о мостовых не входила в круг обязанностей городской думы, и улицами просто никто не интересовался. Правда, от летних дождей земля не особенно раскисала, поскольку Баргузин стоял на склоне горы, зато зимой приходилось пробираться по колено в снегу и самим торить тропинки.

Верховную власть олицетворял у нас исправник, позднее переименованный в городничего. Его власть распространялась не только на город, но и на окрестные деревни и бурятские села. В его ведении был и полицейский участок с несколькими чиновниками и десятком городовых. Отдельно от участка помещался маленький, на две камеры, острог. Помимо исправника, начальствовавшего в уезде, в Баргузине проживал так называемый "приисковый исправник", позднее получивший звание "приискового начальника", который надзирал за всеми местными рудниками. Он постоянно проживал в Баргузине, но по нескольку раз в год выезжал в инспекторские поездки по округе. При нем состоял немногочисленный штат урядников, назначаемый им самим, по два человека на каждую крупную копь и по одному – на рудник поменьше. Но решающая роль во всех делах принадлежала губернскому съезду золотопромышленников под председательством городничего. Этот съезд собирался раз в год, а если требовалось, то чаще: он финансировал из своих средств весь бюджет приисковых хозяйств, за исключением оклада самого исправника, и пользовался достаточно широкими полномочиями в вопросах самоуправления. Можно сказать, что в финансовом и административном отношениях съезд обладал всей полнотой власти. Бюджет покрывался из членских взносов участников съезда, а эти взносы, в свою очередь, соответствовали размеру и доходам каждого отдельного прииска.

В мою школьную пору почту привозили один раз в неделю, по субботам; лет за десять – двенадцать до этого ее доставляли и вовсе один раз в месяц. Проведенный в эти годы телеграф соединил наш Баргузин с внешним миром, по крайней мере проволокой.

В восьмидесятые годы прошлого века в Баргузине не было ни одной школы. Политическим ссыльным воспрещалось обучать своих детей, но в обход этого свирепого указа уроки все-таки проводились – во дворах, в загонах для скота, в помещениях без окон, при свете плошек. Так учились и мои старшие сестры. Ближайшая гимназия находилась в Иркутске – по другую сторону Байкала, на расстоянии пятисот километров от Баргузина. На дорогу до Иркутска в те дни уходило от четырех до пяти дней. Немногие могли позволить себе послать детей учиться в Иркутск, а уж о том, чтобы поехать в какой-нибудь европейский университет, и речи не было.

Вокруг города, в радиусе 15 – 20 километров, было рассыпано множество сел, в которых проживало от ста до пятисот – шестисот человек в каждом. В 35 километрах к юго-востоку от города "начинались земли бурятов – кочевого племени, пришедшего сюда, согласно предположениям, из Монголии и Китая. Там стоял бурятский храм – "Дасан", где буряты собирались в дни праздников и молений.

Многие жители Баргузина, в том числе мой отец и некоторые другие члены нашей семьи, свободно владели бурятским языком. Отцу нравились бурятские песни, он напевал их дома и в компании бурятов.

Жили буряты в юртах, отапливавшихся "по черному", неугасающим костром в полу, спали на низких топчанах, на зиму конопатили щели смесью глины с навозом, а весной уходили со стадами на летние пастбища; земледелием они не занимались, а держали крупный рогатый скот, лошадей и овец. Полоса, заселенная бурятами, тянулась на 100 километров на северо-восток, а еще севернее лежали необжитые просторы тайги. Там со своими юртами из оленьих шкур и оленьими стадами кочевало маленькое тунгусское охотничье племя орочей. Их считали исконными жителями этих мест.

Окрестные села, как и все крестьянские общины Сибири, пользовались широкими правами самоуправления. Каждое село выбирало своего старшину, а все вместе они входили в своего рода "федерацию" – волость, во главе с волостным старостой. Волостные сходки принимали решения по таким насущным местным вопросам, как распределение налогов по селам, прокладка дорог, ремонт общественных зданий, покупка семян и т. п. В мое время во всей округе не было ни одного человека хотя бы со средним образованием. В 1920 году, когда я покинул Баргузин, лишь в нескольких, самых крупных, окрестных деревнях детей обучали грамоте, то есть читать и писать. Тем не менее нельзя было не заметить в крестьянской среде людей выдающегося ума и образованности. Тут явно сказалось влияние ссыльных революционеров, проживавших в самом Баргузине и по окрестным селам, – влияние, ощущавшееся во всем. Среди этих крестьян-самоучек особенно выделялись двое, и в Февральскую революцию 1917 года мы вместе занимались организацией революционного совета, участвовали в свержении старого режима и в установлении новой власти. Оба они были значительно старше меня, и наша дружба завязалась задолго до революции. Судьба не помиловала обоих. Справедливость требует, чтобы они не были окончательно преданы забвению, и я рад случаю назвать их имена. Один из них, Василий Сергеевич Агафонов, внешне напоминал писателя Салтыкова-Щедрина: рослый, статный, с высоким крутым лбом, черной бородкой. Был он из неимущих, и выражение его лица с крепко стиснутым ртом свидетельствовало об упрямом и мужественном характере. Эти черты он и проявил в дни революции и свержения старого режима. Ходил он степенно, неторопливым шагом, говорил мало и изъяснялся коротко. На вопрос никогда не отвечал сразу: любое мало-мальски значительное дело сначала обдумывал, а потом решал – умно и тактично.

Второй, Александр Афиногенович Новиков, был человеком совсем другого склада. Приятный в обхождении блондин, среднего роста, с красивым лицом, светлой копной волос, развевающейся бородой и васильковыми глазами, он был больше похож на человека городского, чем на крестьянина, несмотря на подпоясанную кушаком русскую рубаху. В Баргузине он знался со ссыльными и, хотя учения не кончил, хорошо владел письменным слогом, так что даже составлял апелляционные прошения в Сенат (в городе не было адвоката) . Он был красноречив, остер на язык, любил шутку. Происходил из середняков – ни богат, ни беден, однако по духу бунтарь, как и Агафонов, и при смене власти поставлен был ревсоветом в начальники Баргузинского уезда. Об их дальнейшей судьбе я узнал много лет спустя, находясь уже в Эрец-Исраэль – от матери, которая, приехав в страну, привезла их запоздалый привет. Агафонова расстреляли большевики, Новиков умер в тюрьме. Обоих погубили доносы и подозрения новых правителей, после того как оба не захотели вступить в коммунистическую партию.

Влиянием ссыльных революционеров следует объяснить тот факт, что тип баргузинского крестьянина был совсем иным, чем крестьянина европейской России. Баргузинец всегда и везде чувствовал себя независимо, не заискивал перед властями и в разговоре с любым чином держался, как равный с равным. При Столыпине, то ли в 1910, то ли в 1911 г., губернатор Забайкалья пригласил к себе в Читу на беседу ходоков из больших крестьянских сел. В те времена губернатор в этих краях был абсолютным самодержцем, лицом почти что мифическим, лицезреть которое народу случалось только по большим праздникам или во время церковной службы. От Баргузина поехал волостной староста, прозванный крестьянами "Ласточка": этой кличкой его наградили за тонкий, писклявый голос – не разговор, а щебет... Его имя и отчество мне памятны и посейчас – Михаил Герасимович, – а фамилии я и тогда, кажется, не знал. Всякий раз, как о нем заходила речь, его называли "Ласточкой", не иначе. Вернувшись из Читы, он в моем присутствии рассказал отцу о своей беседе с губернатором. После собрания губернатор принял нескольких крестьянских ходоков, каждого в отдельности. "Поздоровавшись, губернатор указал на стену, где висела большая картина в раме", – начал свой рассказ Ласточка. "А кто это, ваше благородие?" – "Самый первый среди наших министров, Столыпин Петр Аркадьевич". – "Красивый мужчина, ваше благородие". – "То-то. Мой тебе совет – купи этот портрет, забери с собой и повесь в волостном правлении. Дорого не станет – 25 рублей". – "А на кой он мне, ваше благородие? Будь иконка – другое дело: повесишь в правлении – войдет мужик, перекрестится. А от этой картины какая польза? Однако мужчина видный, это верно, ваше благородие".

Отношения нашей семьи с окрестными крестьянами были самые дружеские. Постоялых дворов в Баргузине не имелось, и приезжавшие в город знакомые крестьяне останавливались у нас. Мы, в свою очередь, ночевали у них, когда выезжали в села. Во время таких наездов, особенно в маленькие деревеньки, я познакомился с их бытом и укладом. Я приезжал по отцовским делам – переговоры приходилось вести относительно условий поставки сырья, строительного леса, дров и т.п. Гостеприимство сибиряков славится по всей России. Особенно меня поразила одна характерная их черта – простота и фатализм в отношении жизни и смерти.

По воскресеньям крестьянки ездили в город, чтобы, распродав кое-что из домашних продуктов, купить городских товаров. Сельских приятельниц моей матери я встречал в эти дни за ее чайным столиком. Однажды, в годы Первой мировой войны, мать спросила у гостьи, получает ли та письма с фронта от сыновей. "От Николая было, а вот от Димы ничего. То ли жив, то ли мертв, не знаю", – сказала крестьянка и, степенно отхлебнув из чашки, заговорила о другом. Если у крестьянина спрашивали о причине смерти его односельчанина или родственника и если скончавшийся не страдал "животом", ответ звучал так: "Помер, потому что пришло время помирать". Это считалось настолько само собой разумеющимся, что никаких других объяснений не требовалось.

Русское население вокруг Баргузина занималось земледелием, но нехватка годных под посевы земель и суровый климат сводили все усилия на нет. Из-за засухи, посещавшей наши места каждые два-три года, местного урожая не хватало. Чтобы справиться с этой напастью – постоянной нехваткой хлеба и семян, – отец основал особый "вспомоществовательный фонд", предоставив в распоряжение волости несколько тысяч пудов семенного зерна. Оно хранилось в лабазах, специально для этого построенных. В засушливые годы его распределяли среди неимущих крестьян. В урожайный год должники обязывались вернуть семена. Отпечатанный типографским способом и утвержденный губернатором устав фонда хранится у меня по сей день.

В Баргузине и ближних селах удавалось выращивать лишь немногие виды овощей, а северней не рос даже картофель. Плодовых деревьев не было и в помине. Увидеть яблоню мне довелось в первый раз в жизни в девятнадцать лет – на Урале, когда я по окончании школы ехал в Европу. При полном отсутствии фруктов наш край изобиловал разнообразной лесной ягодой – черникой, земляникой, лесной малиной, ежевикой. Местные коренные жители, в особенности орочи, собирали чернику и голубику и бочками заготавливали ее впрок на зиму.

Итак, земледелие ввиду скудности почв и тяжелых климатических условий не могло полностью прокормить население баргузинских сел. Имелось еще три промысла, которые служили подспорьем для крестьян: рыбная ловля, охота и старательство.

Среди всех ценных пород рыбы, которая водится в Байкале, наиболее знаменит омуль, из породы лососевых. В свое время его ловили только здесь, и больше нигде. Изобилие омуля в Байкале и легкость его добычи превратили его в основной и самый распространенный продукт питания. Омуля солили бочками, перевозили в другие районы Сибири. Других методов кон сервирования рыбы в Баргузине тогда еще не знали.

В широко раскинувшихся лесах брали белку, песца, горностая, но особенно ценился драгоценный темный соболь. В Иркутск съезжались меховщики крупнейших фирм Лейпцига и Парижа. Здесь были торговые экспортные базы. В сейфах Лейпцига, Парижа и Нью-Йорка, в затененных помещениях, и сегодня хранятся отборные шкурки соболя с клеймом, свидетельствующим о месте добычи – Баргузине. Их держат в темноте, чтобы солнечные лучи не повредили тончайшие переливы цветов драгоценного меха.

Золотоискательство было в те времена единственной отраслью добычи полезных ископаемых в наших местах. Добывать золото в районе Баргузина начали в семидесятые годы прошлого века, а в соседней Ленской области – в шестидесятые. В трехстах километрах от города, в пустынной тундре, где кочевали орочи, залегали золотосодержащие породы, простираясь на много сотен квадратных километров на север и северо-запад, до полноводной Лены и ее притока Витима.

В девяностых годах прошлого века была проложена транссибирская железная дорога, но Баргузин лежал от нее в 180 километрах. Путь, который вел к "железке", именовался "трактом", хотя на деле это была всего лишь вырубка шириной в пять-шесть метров. После летних ливней телеги по самую ось проваливались в грязь, а зимой зачастую невозможно было проехать из-за снежных заносов. Порой проходили недели, прежде чем вырубку расчищали от снега метровой толщины и лошади снова могли отправляться в путь.

Однажды я застрял на целую неделю на третьей от Баргузина почтовой станции, возвращаясь из Иркутска. На каждой третьей станции – а они были расположены в 25 – 30 километрах друг от друга – меняли лошадей. Под вечер повалил снег – огромными хлопьями, "варежками", как говорили сибирские крестьяне. Утром мы с моим спутником решили продолжить путь. Снегопад не прекращался. В шести или семи километрах от станции возница объявил, что дальше ехать невозможно. Снегу навалило столько, что лошади не в состоянии были тащить "кошеву" – широкие и глубокие сани, обитые кошмою. Не помогли все наши уговоры – возница распряг лошадей и верхом отправился назад на станцию. Мы оказались в отчаянном положении. До ближайшей станции – Горячинска (получившего свое название из-за имевшихся там сероводородных источников) было двадцать два километра. Главный врач горячинской водолечебницы состоял в приятельских отношениях с нашей семьей. Посовещавшись, мы решили, что я, как более молодой, отправлюсь в Горячинск пешком и организую помощь, чтобы вызволить "кошеву" со всеми нашими пожитками, медвежьими полостями и дорожными припасами. Одет я был в легкую меховую одежду орочей. Мой спутник, по профессии химик, значительно старше меня, остался ждать, укутанный в тяжелые тулупы, со всей нашей провизией и моим пистолетом. Медведей, хотя они и водятся в тех местах, не приходилось опасаться: мороз был слишком силен, а снег слишком глубок – медведи уже давно залегли в берлоги. Но идти по такому снегу, когда на каждом шагу проваливаешься по пояс, было сущей мукой. К тому же у меня на одной ноге был отморожен палец – это случилось во время поездки на медные рудники, и теперь повязка очень мешала; выйдя в путь в одиннадцать утра, я прошагал до самой полуночи. В полном изнеможении добрался до квартиры доктора, разбудил его и, немного отогревшись, рассказал, в какой мы попали переплет. Хозяин уже знал, что все движение по тракту прекратилось и санные повозки, направляющиеся в Баргузин и из Баргузина, застряли в Горячинске. Он объяснил, что никто не рискнет ехать в такое ненастье; между тем снег продолжал валить. Сели пить чай. "Есть тут один человек, из наших крестьян... – сказал доктор, поразмыслив. – Смельчак, да и мой приятель. Давно просил поставить ему банки, а я все как-то не собрался. Может быть, не откажет". Он поднял сторожа и послал за крестьянином. Прежде чем обратиться с просьбой, доктор спросил вошедшего о здоровье и поинтересовался, есть ли еще нужда в банках. Крестьянин ответил утвердительно. Тогда врач поднес ему большой стакан чистого спирту, говоря: "Что ж, Митрий, может, правда твоя. Так и быть, поставлю тебе банки". Митрий просиял и рассыпался в благодарностях. "А пока помоги мне ты". И врач рассказал о нашем положении. "В ночь нельзя, собаку со двора, и ту не выгонишь. Поглядим, как обернется утром". Я беспокоился за своего спутника, хотя и был уверен, что в такую пору к нему мс подступиться ни зверю, ни человеку. Утром, часов в девять, метель вроде бы поутихла. Пришел Митрий и рассказал, что напарника найти не удалось – поедет один. Он опрокинул еще один стакан спирта, запряг в сани пару лошадей и двинулся за моим приятелем. Я провел тревожный день и бессонную ночь: только к следующему вечеру Митрий вернулся с "кошевой" и химиком, который оказался цел и невредим. По его словам, он почти все время дремал. Доктор сдержал слово и ублажил Митрия банками, предварительно поднеся ему очередной стакан спирта.

В тех местах часто устраивали охоту на медведей. Верховые и пассажиры почтовых повозок, бывало, видели медведей в ночное время. Волки же и вовсе были заурядным явлением. Летом, когда волки сыты, они настроены мирно и убираются, едва завидев человека; однако зимой они устраивают настоящую погоню за повозкой и кидаются на лошадей, норовят задрать их или перекусить сухожилия на ногах. Путникам приходится отгонять их выстрелами. На фабрике, где мне пришлось пробыть некоторое время, пока кончали строительство, волки выли прямо под моим окном.

Однажды летом, возвращаясь в пролетке в город, я, чтобы спрямить дорогу, поехал горами и на одном из склонов вдруг увидел стаю волков, поглощенных дележом добычи. Со мной была охотничья собака: она разразилась громким лаем, но тут же смолкла и, прижав уши, попятилась. Волки рвали на куски овцу, а может быть, задранного теленка, но один стоял в стороне и не сводил с меня глаз; точь в точь часовой в карауле. Возможно, волки менялись на этом посту, но так или иначе пришлось повернуть назад и ехать другой дорогой...

У себя на фабрике я было завел двух медвежат и двух волчат, подаренных мне моими друзьями-крестьянами в благодарность за врачебную помощь. Один из медвежат заболел и сдох, второго пришлось пристрелить, когда он подрос и стал опасен, – приручить его я не смог. Позднее пришлось пристрелить и волков.

Начало колонизации Сибири русскими относят к 1701 году, так как именно в этом году Сибирь была окончательно покорена. Однако проникновение сюда русских началось еще в одиннадцатом веке. Правда, тогда они ограничивались лишь набегами. Покорение населявших Западную Сибирь племен и обложение их ясаком произошло в шестнадцатом веке. История завоевания Сибири связана с двумя именами, известными любому сибиряку. Это Ермак Тимофеевич, атаман разбойничьей шайки волжских казаков, грабившей русских и персидских купцов и корабли царского флота. Другая фамилия – Строгановы, семья, в XVI веке обосновавшаяся в европейской части Уральских гор. Строгановы пользовались особыми привилегиями, дарованными им еще Иваном Грозным. На своих землях они заложили шахты, где добывали соль и железную руду, а также завели собственное войско. В 1581 году Ермак двинулся за Урал во главе пятисот казаков, вооруженных и оснащенных на деньги Строгановых. Этот год считается началом завоевания Сибири. Годом поздней Ермак вступил в город Сибирь – столицу местных татар. Их хан – Кучум – бежал на юг. Спустя два года, в одну из ночей Ермак угодил в засаду, устроенную ему Кучумом. Дружина Ермака была перебита, а сам он, как гласит легенда, бросился в Иртыш и утонул. Однако через год, в 1585 году, Сибирь была вновь захвачена другой казацкой дружиной, при поддержке царских войск. После этого город был снесен с лица земли, но его название унаследовала вся огромная территория к востоку от Урала.

По всей Сибири насчитывалось тридцать четыре кочевых народа, а с началом политики вытеснения коренных жителей к этим тридцати четырем прибавились представители еще четырнадцати национальностей. Большинство населения в Баргузинском уезде составляли кочевники – буряты и тунгусы, в отличие от Западной Сибири, где русские составляли 85 процентов всех жителей, а также от Забайкалья, где русские составляли около 70 процентов.

Граф Витте, министр финансов, а позже – председатель правительственного Комитета министров, предпринял в 1903 году путешествие по Сибири и по возвращении рекомендовал в поданном царю докладе усилить заселение страны: "Плотность населения в Сибири нигде не превышает пропорции пять душ на квадратную версту, в то время как ее площадь в три раза больше территории европейской России".

В 1920 году, когда я покинул Сибирь, ее население не превышало 10,5 миллионов человек на территории свыше 12 миллионов квадратных километров. Согласно советским сведениям 1952 года, население Сибири достигло 22 миллионов.

Из советской литературы я старался почерпнуть информацию о судьбе и развитии города Баргузина за последние тридцать пять лет и к своему огорчению выяснил, что после основания на части Забайкалья Бурят-монгольской автономной республики город Баргузин превратился в 1927 году в село, а его население не только не увеличилось, но сократилось до двух тысяч двухсот человек. Правда, поблизости от него основан заповедник, где знаменитому баргузинскому соболю обеспечены все условия для существования и воспроизведения потомства.