Наказание в виде ссылки в Сибирь по понятиям прошлого века считалось особенно жестоким. Впервые эта кара в своей официальной форме была введена в 1729 году. Первыми ссыльными были приговоренные к пожизненной каторге бунтовщики и молодые люди, признанные негодными для военной службы. В более поздний период – в 1751 и 1763 годах к этим категориям присоединились еще две: гулящие девки и женщины, приговоренные к смертной казни. В 1800 году за ними последовали евреи, просрочившие на три года уплату налогов. В официальном докладе о последующей судьбе ссыльных в тот период значилось: "Смертность среди ссыльных чрезвычайно высокая. Из этапа, отправленного из Москвы и Калуги, до Сибири дошла едва четвертая часть, да и в той все совершенно сломлены".

Неимоверные тяготы, выпадавшие на долю ссыльных по дороге в Сибирь, были естественным следствием общего положения в стране. Безлюдные, необрабатываемые земли, отданные во власть отъявленных казнокрадов, не могли предоставить изнуренным ссыльным сколько-нибудь сносного приюта. Единственной целью всевластных чиновников, посланных управлять Сибирью, было как можно скорее разбогатеть и возвратиться в Москву. Многие из них печально прославились своим самодурством и жестокостью. Казнь без следствия и суда, заключение в тюрьму, палочные наказания, конфискация имущества, ссылка в места еще более отдаленные были обычными явлениями в те времена.

Из рассказов деда я узнал многочисленные подробности о ссылочной системе и тяжких испытаниях, которым подвергались ссыльные в начале прошлого века.

Мой дед был арестован в маленьком местечке Ново-Место (отсюда наша фамилия) за помощь, оказанную польским мятежникам и предоставление им убежища во время польского восстания в 1830-1831 гг. В конце VIII столетия и в XIX веке в Польше были предприняты три дерзкие, окончившиеся трагически попытки освободить страну от чужеземного ига: в 1792–1794, 1830–1831 годах и в 1863 году.

Многие из вождей двух последних восстаний были отправлены в Сибирь. После восстания 1863 года в Восточную Сибирь было сослано более десяти тысяч мужчин и женщин, в основном представителей интеллигенции: студентов, артистов и бывших офицеров. Среди ссыльных было также множество ремесленников. На каторгу попала меньшая часть, большинство расселили по сибирским селам. В 1866 году вспыхнуло еще одно восстание поляков, хотя и не слишком широкое по размаху, но окончившееся большим кровопролитием. На сей раз это произошло не в самой Польше, а на моей родине, на берегах Байкала.

Полное описание этого восстания, вернее – бунта, дано в книге П.А. Кропоткина "Записки революционера". Он и его брат Александр служили офицерами в Сибири, и Петр Алексеевич ходил тогда по тайге Ланско-Витимского уезда во главе географической экспедиции. Он оказался в Иркутске, когда военный суд судил мятежников, и пошел послушать дело.

В заговоре принимали участие ссыльные поляки, прокладывавшие дорогу вдоль берегов Байкала. В пору моего ученичества летом мы добирались из Баргузина в Иркутск водным путем, зимой – на санях, по тропе вдоль Байкала, замысловато петлявшей в обход громадных скальных глыб, скатившихся с гор высотой в два с половиной километра, и еще более высоких пиков, покрытых вечными снегами. Много лет спустя, во время Русско-японской войны, когда я вернулся из-за границы на работу в Сибирь, уже была построена транссибирская дорога – кроме участка вокруг Байкала, – и мы ходили через озеро на ледокольных буксирах. Железную дорогу вокруг Байкала проложили только по окончании войны с Японией. Ее длина – 300 километров, и она удивительно живописна: настоящие швейцарские пейзажи с многочисленными туннелями. Дорога соединила оба плеча транссибирской магистрали: Москва-Иркутск–Байкал (западный берег) и Байкал (восточное побережье)–Чита–Владивосток.

Так дело обстояло в мое время, но в шестидесятые годы не существовало даже гужевого пути вдоль берега, и путникам приходилось одолевать неимоверной трудности спуски и подъемы. В 1866 году было решено проложить дорогу по самому берегу Байкала. Необходимо было подрывать скалы и расчищать завалы после взрывов. Вот на эту-то поистине каторжную работу и были посланы ссыльные поляки. Замученные непосильным трудом, они уговорились бежать через горы Монголии в Китай, в надежде, что там их подберут английские корабли. Они разоружили караульных, а так как у тех всего-то и было три берданки, поляки в дополнение к этому "арсеналу" раздобыли серпы.

Во главе мятежников стоял молодой пианист из Варшавы. На подавление бунта выслали войска из Иркутска. В столкновении один армейский офицер был убит и несколько бунтовщиков тяжело ранено. Военный суд, перед которым предстали пятьдесят поляков, пятерых приговорил к смертной казни. На телеграмму генерал-губернатора с просьбой смягчить наказание ответ пришел только через месяц – почтой. Генерал-губернатору предлагалось действовать по своему усмотрению, но было поздно: все пятеро, в том числе тридцатилетний пианист, возглавивший бунт, и шестидесятилетний старик, были уже казнены.

Ссыльные поляки, как и другие ссыльные, оказали определенное влияние на жизнь немногочисленного сибирского населения того времени, особенно в Иркутске. Многие из них заняли заметное место в общественной жизни и в кругу деловых людей. Дед ныне знаменитого композитора Дмитрия Шостаковича был директором Сибирского банка в Иркутске. Другой польский бунтарь, Войцеховский, немало сделал для становления сибирской промышленности.

В течение восьми лет моих школьных занятий в Иркутске моими ближайшими друзьями были сыновья двух польских мятежников, а третий – Шостакович, дядя композитора, поехал со мной после окончания гимназического курса за границу. Дети этих поляков, переженившись на русских, чаще всего – сибирячках, совершенно обрусели. Полякам принадлежала в этих местах ведущая роль и в развитии различных искусств.

Группу схваченных в 1831 году мятежников, в числе которых находился и мой дед, несколько месяцев протомили по русским тюрьмам, а потом отправили в Восточную Сибирь. Путь из Москвы в Баргузин – шесть тысяч километров – ссыльные проделали пешком. Через каждые 20 – 25 километров этап загоняли в пересыльную тюрьму или крепость, и длился этот поход почти четыре года. Партии ссыльных, по нескольку сот человек в каждой, уроженцев самых различных мест, собирали в Москве. На телеги сажали только больных, все остальные шли пешком. Два дня шли, на третий отдыхали. Кормились из расчета 10 копеек на душу в день. На эти деньги ссыльные в местах ночлега покупали еду.

Условия сибирской ссылки для евреев были особо жестокими – на то были специальные инструкции. Так, например, согласно положению, жены ссыльных евреев могли следовать за своими мужьями, подобно женам ссыльных русских или поляков; но если ссылалась еврейская женщина, ее муж не имел права следовать за ней. Еще более свирепыми были установления в отношении детей еврейских ссыльных. Женщинам любых национальностей разрешалось брать с собой детей – только не еврейкам, их разлучали с детьми. Мужчина еврей, за которым следовала жена, мог взять с собой сыновей не старше пяти лет и дочерей не старше десяти. Единственному тогда сыну моего деда и бабки было одиннадцать; в Москве им пришлось расстаться: мальчика, вместе с другими детьми еврейских ссыльных, выслали в черту оседлости. Только через полвека, уже на моей памяти, дяде после многочисленных ходатайств было дозволено поехать в Баргузин навестить родителей. Мне хорошо запомнилась эта встреча. Бабки к тому времени уже не было в живых, а деду стукнуло восемьдесят (он скончался в возрасте восьмидесяти четырех лет). Сын, которому в год расставания было одиннадцать, приехал седым шестидесятилетним стариком и привез к деду своего сына, лет тридцати... Подобный режим в отношении еврейских ссыльных преследовал цель не дать возможности еврейской молодежи осесть в Сибири.

Рассказывая о тюремной жизни в Москве, дед часто называл имя одного замечательного человека – доктора Хесса. Видя, как тяжела бабке и деду разлука с единственным сыном, доктор обещал заботиться о нем. Приехав спустя пятьдесят лет в Баргузин, сын со слезами на глазах рассказывал о доброте этого человека. Доктор Хесс выручил его, когда его еще мальчишкой пытались заставить креститься. Этот врач пользовался огромным уважением у арестантов и московского простого люда: они называли его "святым доктором", в правительственных же кругах его считали чудаком, фанатиком и вообще крайне неудобным человеком. Тот, для кого имеет ценность человеческая личность, должен быть благодарен либеральному сенатору А.Ф. Кони, который написал о докторе Хессе книгу и таким образом сохранил память об этом выдающемся, необыкновенном человеке.

Доктор Федор Петрович Хесс, как можно догадаться по его фамилии, не был русским. Родом из Германии (родился близ Кельна), он изучал медицину в Вене и приехал в Россию в 1803 году на должность главного врача одной из московских больниц. В двадцатые годы, после того как он пришел к решению остаться в России, его частная практика разрослась до громадных размеров и давала ему большой доход. В 1829 году в Москве открылся съезд "Общества попечения над тюрьмами". По рекомендации генерал-губернатора Хесса пригласили в члены этого общества. Этот случай совершенно переменил всю его жизнь. Он начал регулярно объезжать тюрьмы – сперва как врач, затем как заступник арестантов, и целиком отдался этому занятию. Свою практику он забросил, а все сбережения истратил на помощь заключенным. Тюрьмы и в те времена наводили ужас: сырые, холодные, грязные помещения, набитые полуголыми и полуголодными людьми. Относились к ним беспощадно. Чтобы по-настоящему понять, что испытывает арестант, Ф.П. Хесс надевал на себя кандалы и ходил с этапом. Он делал все, что мог, чтобы помочь осужденным, добивался смягчения судебных приговоров, освобождения больных, закупал одежду, расходуя на это и собственные средства, и деньги крупного фонда, который с этой целью основал. Так он действовал изо дня в день в течение 23 лет. Отец рассказывал, как, являясь по ночам в камеру к какому-нибудь больному, "святой доктор" доставал из своих обширных карманов не только простую еду, но и всякие яства и раздавал заключенным. Для этого он взял себе за обыкновение ездить к дамам из высшего общества, которых когда-то пользовал, и уносить с собой угощение. Дамы, зная уже эту слабость доктора, выходили из комнаты или деликатно отворачивались, чтобы он мог без стеснения набить карманы.

Этот удивительный человек умер в маленькой квартире при полицейском госпитале, основанном по его настоянию и прозванном москвичами "больницей Хесса".

...Но и тех, кому посчастливилось добраться живыми до мест принудительного поселения, ожидала далеко не легкая жизнь. Баргузин насчитывал тогда лишь несколько сот жителей, и с внешним миром его связывала одна-единственная гужевая тропа. Правда, отношение старожилов к новичкам было поистине трогательным – старики помнили, каково было им самим начинать ссыльную жизнь, – и тем не менее нелегкой была борьба за существование на новом месте. Придя в Баргузин, дед узнал о другом еврее – первом в этих местах. Тот проживал в семи километрах от города, в маленьком селе, которое насчитывало 70 – 80 душ. Когда дед разыскал своего единоверца и пошел к нему, тот выставил на стол местное угощение – миску кедровых орехов. При этом он сказал: "Грызи орехи, придет нищий – будет у нас хлеб". Ссыльные были столь бедны, что покупали хлеб у тех, кто ходил по избам и просил подаяния.

Первые деньги на новом месте дед получил за то, что выкопал подпол в доме декабриста Кюхельбекера. Политических преступников в XVII веке не ссылали в Сибирь, кроме отдельных случаев; самый памятный из них связан с великим Радищевым: его долго содержали в тюрьме и, наконец, в 1790 году сослали под Иркутск, в Илим. В политическую меру ссылка превратилась в 1826 году, когда Николай Первый сослал в “места не столь отдаленные" 116 участников декабрьского восстания 1825 года.

Декабристов отправляли в Сибирь группами по четыре-пять человек и селили по медвежьим углам в большом отдалении друг от друга. Первую партию, наиболее многочисленную, долго держали в селе Петровский Завод Забайкальской области, граничащей с Баргузинским уездом.

В Баргузин были сосланы братья Кюхельбекеры – Михаил и лицейский друг Пушкина Вильгельм. Позже Вильгельма переправили в другое место, а Михаил так и остался в Баргузине, не уехав и после помилования. Его прах покоится на маленьком баргузинском кладбище, и во время Февральской революции на его могилу возлагали цветы. Жители Баргузина чтили память одного из первых борцов за свободу России.

До самого последнего дня я жил в Баргузине в доме Кюхельбекера – маленьком строении с причудливым мезонином. Я старался ничего не менять в оригинальном облике дома, довольствуясь только самым необходимым ремонтом. В этом доме Кюхельбекер принимал больных, помогал жителям и знакомил местную молодежь с азами тогдашней медицинской науки. До замужества моя мать вместе с другими девушками училась в этом доме ухаживать за больными, пользоваться травами и другими средствами народной медицины. В нашей семье врача приглашали только в случае тяжелой болезни, а вообще мать лечила нас сама, руководствуясь знаниями, приобретенными у Михаила Карловича Кюхельбекера, о котором она всегда вспоминала с благоговением.

После смерти Николая Первого и восшествия на престол (в 1856 году) Александра Второго все декабристы были помилованы, но к тому времени в живых осталось лишь двадцать – двадцать пять человек, да и те так настрадались за тридцать лет ссылки, что в большинстве своем предпочли остаться на месте и окончить свои дни в Сибири.

Среди политических ссыльных одни попадали в Баргузин по отбытии каторжных работ, другие с приговором к пожизненной ссылке или на определенный срок. Одних ссылали по суду, других – в административном порядке.

Жестокая расправа с декабристами пресекла надолго всякие организованные попытки борьбы с самодержавием. В конце пятидесятых и в шестидесятые годы в Сибирь ссылали поодиночке узников после пребывания в казематах Петропавловской крепости. Большинство из них были учеными, писателями, философами, проповедовавшими в своих трудах революционные идеи. Имена их ныне известны всему миру. Четыре года в омской каторжной тюрьме просидел Достоевский. Семь лет на рудниках в Нерчинске провел Чернышевский, после чего был осужден на вечное поселение в Сибирь. В баргузинской тайге, куда я ездил по роду своих занятий, мне однажды повстречался человек по фамилии Козлов. Этот Козлов в свое время был приставлен в качестве стражника к Чернышевскому и неотлучно находился при нем. "Я у него многому научился, – говаривал Козлов, – это была хорошая школа". Он рассказал, как после убийства Александра Второго в 1881 году ему было приказано не говорить Чернышевскому, что царь убит, а сказать, что царь, мол, преставился.

• Ну, что сегодня хорошего, Николай Ефимович? – спросил по своему обыкновению Чернышевский, когда Козлов пришел вести его на прогулку.

• Ничего хорошего, Николай Гаврилович. Царь, наш батюшка, преставился.

• Умер, говоришь? – сказал Чернышевский, явно сомневаясь в словах Козлова.

• Так точно, Николай Гаврилович, скончался.

Чернышевский помолчал, потом махнул рукой:

• Другой сядет на его место.

Хотя в тот период Чернышевский, по-видимому, не возлагал больших надежд на революцию, смерть царя облегчила его личную участь: по амнистии, объявленной по случаю воцарения престолонаследника, Чернышевскому было разрешено вернуться в европейскую часть России, хотя и не в столицу.

Общественно-политическое движение, известное под названием народовольчества, возникло лишь в 1873 – 1876 годах, и тогда же была основана организация "Земля и воля". Пять лет спустя (1878 – 1881) была основана "Народная воля", организовавшая 1 марта 1881 года убийство Александра Второго. Участники этих двух организаций весьма заметно пополнили собой население сибирских городов и сел, а после основания в начале девяностых годов Социал-демократической партии к ним присоединились и ссыльные социал-демократы. Все они продолжили работу, начатую 50 лет назад декабристами, по воспитанию молодежи в селах и городах Сибири. В Баргузине тоже нашли пристанище некоторые видные представители этих партий – одни после отбытия каторжных работ на рудниках, другие просто сосланные. Знаменитая на весь мир "Бабушка русской революции" Екатерина Брсшковская попала в Баргузин не то в 1879, не то в 1880 году и прожила тут два года. Когда она жила в ссылке в деревушке Селенгинске в Зауралье, американскому путешественнику Джорджу Кэннону удалось с ней встретиться (это было в 1888 году); в своей книге "Тюрьмы в Сибири" он описал организованный "Бабушкой" дерзкий побег трех ссыльных из Баргузина через тайгу, на океанское побережье. На прощание она сказала американцу:

– Мы умрем в ссылке, и наши дети, и, может быть, наши внуки. Но в конце концов из этого что-нибудь получится.

Подробности побега из Баргузина, организованного ею в 1881 году, долго служили темой для разговоров в нашей семье, так как исправник, который все-таки изловил беглецов, выйдя в отставку, поселился в Баргузине. Это было не диво: здоровый климат, красивая местность, дешевизна жизни и хорошие отношения с местными жителями были достаточной причиной, чтобы не расставаться с нашим городом. Владимир Ефимович Языков, арестовавший Брешковскую с ее тремя попутчиками, уже состарился, и порой ему изменяла память. Он подружился с моей матерью и частенько приходил чаевничать к нам. Мой младший брат, лет двенадцати-тринадцати, великий проказник, всегда задавал Языкову – для увеселения присутствующих – один и тот же вопрос:

– Как же было дело, Владимир Ефимович, как это вам удалось поймать Брешковскую?

Огладив ладонью лицо со лба до подбородка, Владимир Ефимович в сотый раз принимался за рассказ. Беглецы, во главе с Брешковской, одолели горные перевалы; затем они углубились в тайгу, имея на руках карту и компас, и держа путь на восток, к берегу океана. Следы их надолго затерялись. Однако случайно подле одного из горячих сероводородных источников, каких много в Баргузинском уезде, сидел больной бурят: этой водой тогда лечились от всех болезней. Бурят заметил проходивших и сообщил жандармам. Сам он через несколько дней умер, но встреча с ним оказалась для участников побега роковой.

– И вот, смотрим, – рассказывал отставной исправник, – костер на вершине. Не иначе они. Ведь кому там быть, ежели не им? Послал людей наверх, сам стою внизу. Дал приказ обыскать до нитки. Вижу, подходит мой урядник к Катерине. Та в крик: "Ты что, спятил!? Ну, давай, подходи, в таком случае, поближе", – а сама руку в карман. Кричу ему наверх: "Стой, не надо!"

– А почему вы сами к ним не пожаловали и почему велели прекратить обыск? – невинно интересовался брат.

– Дурачок, не знал ты Катерины. Ей ведь все трын-трава. Разве она меня пожалела бы? Всадила бы пулю – и дело с концом, а ведь жизнь дадена человеку только раз.

Рассказ этот раз от разу повторялся и хорошо мне запомнился.

Екатерина Константиновна Брешковская происходила из аристократической семьи, владевшей поместьем в Черниговской губернии. Она была рано выдана замуж, родила ребенка, но внезапно бросила семью и "пошла в народ". Сына Брешковской взял ее брат и воспитал в своем доме.

Брешковская была отдана под суд в связи с делом, известным в истории революционного движения как "дело 193-х". В девяностых годах я встречался в Баргузине и в Иркутске со многими ссыльными, осужденными по тому же процессу. Большинство попало сюда после каторги. Один из самых известных осужденных – С. Л. Чудновский – проживал в Иркутске до 1892 года. Жители Иркутска перед ним преклонялись и буквально ловили каждое его слово. У его жены, долгое время жившей в Англии, я выучился английскому (после того как поставил себе целью попасть в английский университет). Другим известным революционером, осужденным по тому же делу, был Марк Андреевич Натансон, один из основателей эсеровской партии. С ним я встречался позже в Иркутске в доме сестры, уже в 1905 году. В 1908 году он был одним из трех судей, приговоривших к смерти провокатора Азефа.

Когда Брешковская очутилась в Баргузине, ей было тридцать с небольшим. Если бы она переоделась в мужское платье, никто в ней – высокой, плотной, с крупными чертами лица и гривой стриженых волос не угадал бы женщину. С нею вместе доставили несколько других ссыльных народовольцев, в том числе К. С. Тютчева, который впоследствии активно участвовал в боевой эсеровской организации и, сам того не ведая, привел в ряды петербургского отделения организации провокатора Татарова. Большую часть времени в ссылке Брешковская посвящала воспитанию детей, хотя это занятие было под запретом и велось нелегально. Среди ее учениц была моя младшая сестра, а также дочь Сырошевского, друга Брешковской, ставшего потом известным польским писателем. Он был сослан на дальний Север, в поселение чукчей.

Революционный путь Брешковской поистине фантастичен. После неудачного побега ее отправили на каторгу. Отбыв срок, она вернулась и снова бежала, и опять была поймана, а затем сослана.

Я помнил ее такой, какой она была в пору моего юношества. Спустя 15 лет я снова встретил ее – во время ее короткого пребывания в Петербурге: после продолжительных ходатайств ей было дано разрешение поехать в столицу на свидание с сыном. Меня, студента, она приняла как близкого человека. Так она вообще относилась к молодежи. Я же для нее был еще и сыном ее баргузинских друзей.

Мы уговорились ежедневно обедать вместе и, поев, часами гуляли и осматривали достопримечательности Петербурга. Когда она разлучилась с сыном, это был трехмесячный младенец, а теперь она застала взрослого человека, писаря акцизного ведомства. Мать знакомилась с сыном, пыталась его понять и говорила со мной о своих впечатлениях и желании наставить его на приемлемый для нее путь.

•  
• Он начал пописывать немного, –, рассказывала она мне. – Способности есть, но сделать из него человека – задача чрезвычайно трудная. Сомневаюсь; получится ли это у меня. Положу на это еще месяц и, ежели ничего не добьюсь, оставлю его в покое и уеду.

Но еще до того, как она сама убедилась в своем поражении, я уже знал, что все ее усилия напрасны и дело это безнадежное. Пригласив меня как-то воскресным днем на прогулку, ее сын, Николай Николаевич, спросил:

– Вы давно знаете мою мать и дружите с ней, какого вы о ней мнения? Встречались вам такие люди? Ведь она не в своем уме.

Перед отъездом из Петербурга Брешковская мне сказала, что все усилия были напрасными, она расстается с сыном и больше не будет делать попыток с ним свидеться. Когда она вернулась в Сибирь, чтобы продолжить прерванную работу, ее духовные сыновья и внуки повсюду встречали ее как мать, а позже – как бабушку...

Через пять-шесть лет, а особенно в годы Первой мировой войны, ее сын Брешко-Брешковский завоевал популярность в качестве бойкого корреспондента бульварной прессы. Он сочинил и несколько посредственных романов, но это была не та слава, которой желала для него мать. Во время войны, в 1915 году, я случайно встретил его в Петербурге. Это уже не был стриженый ежиком молодой акцизный чиновник: он был одет с иголочки, в цилиндре, отпустил длинные волосы, знался с придворными славянофилами. Ему и в голову не пришло спросить меня о здоровье матери.

Когда Брешковская сидела в тюрьме в Петербурге, где свидания ей были разрешены только с родными, друзья просили сына навестить ее, но он отказался.

Брешковская дожила до преклонных лет. Она была героиней революции 1905 года, но особенно Февральской: по распоряжению Керенского ее доставили в Петербург специальным поездом, и массы устроили ей восторженную встречу на вокзале. Осенью 1918 года ей, как старейшей из делегатов, были возданы почести на совещании, которое собралось в Уфе для создания всероссийской верховной власти и освобождения страны от большевиков.

В мае 1929 года, через тридцать два года после моей встречи с Брешковской в Петербурге, мне довелось снова увидеть ее, уже на склоне лет. Будучи проездом в Париже, я узнал, что "Бабушка" находится здесь и живет в доме у Керенского, который всегда относился к ней заботливо и любовно. В Париж ее привезли из Праги на операцию – надо было прооперировать глаз. Здесь, в январе 1929 года, ее русские и чешские друзья отпраздновали ее восьмидесятипятилетие. После поражения Февральской революции она бежала в Прагу, воспользовавшись, подобно многим революционерам, гостеприимством страны Массарика.

Я пришел к ней, не предупредив предварительно о своем визите, и застал ее сидящей в кресле, в платке, повязанном вокруг головы. Поздоровавшись, я поцеловал ее и спросил:

– Бабушка, вы меня узнаете?

– Нет, не узнала, но вижу, что вы мой друг, иначе бы вы меня не поцеловали.

Я назвал свою фамилию.

– Ты, Миша?! – воскликнула она. – Ну, давай-ка садись, рассказывай! – Расспросив о матери и других родных, она попросила: – А теперь расскажи, пожалуйста, как это ты добываешь асфальт из Мертвого моря? Ты работаешь вместе с Петром? Он говорил о тебе.

Петр – это Пинхас Рутенберг, ставший известным после январских событий 1905 года и шествия к Зимнему дворцу, организованного Гапоном. В дни кризиса, после отстранения Керенского, он был назначен на ответственный пост и в ночь на 7 ноября 1917 года, во время осады Зимнего дворца большевиками, находился там вместе с "Бабушкой" *.

Пришлось подробно изложить "Бабушке" методы добычи химических солей из Мертвого моря. Ее вопросы были содержательны, и ясность ее памяти и ума повергли меня в изумление. Как ей удалось сохранить интерес ко всему на свете – после полувекового "хождения в народ", тюрем, каторги, побегов и ссылки?

Она послала горничную за Керенским, который жил этажом выше. Керенский пришел, и завязалась общая беседа. "Бабушка" подарила мне свою фотографию, сделанную в день ее восьмидесятилетия, и сказала, указывая на Керенского:

– Гляди, что надо мной сотворили. Выставили на потеху перед всем миром, словно я какая-нибудь икона богоматери. Я его предупредила, что ничего подобного ему не позволю, когда мне стукнет девяносто.

Узнав, что я женат, она попросила, чтобы жена зашла к ней:

– Хочу на нее посмотреть.

Простился я с нею с тяжелым сердцем – чувствовал, что больше уже не увижу эту самую замечательную из женщин, повстречавшихся на моем пути.

На следующий день, перед отъездом из Парижа, я попросил жену зайти к "Бабушке" и передать ей от меня пару теплых перчаток: пожимая ей руку при прощании, я ощутил, как старчески холодны ее пальцы. После жена мне сказала, что "Бабушка" ее совершенно обворожила. Старуха между прочим поинтересовалась:

– А Миша не боится оставлять вас в Париже одну, ведь вы молодая?

После возвращения в Прагу Екатерина Константиновна скончалась. Она сдержала слово и не позволила, чтобы ее "выставили на потеху" в девяностый день ее рождения.

Ей и ее ссыльным соратникам жители Баргузина обязаны тем, что их дети получили начальное, а некоторые – даже высшее образование, и тем, что восприняли идеи борьбы за свободу, принесенные ссыльными в Сибирь во всей свежести и непорочности, несмотря на принятые за эти идеи тяжкие муки.

* В 1920 году Рутенберг поселился в Эрец-Исраэль, получил концессию на электрификацию страны и осуществил эту грандиозную по тем временам задачу.