По рассказам мамы, прадед мой был одним из самых ученых одесских талмудистов. Вследствие интриг в еврейской общине Одессы он был оклеветан своими противниками и, так как последние имели "руку" среди властей, сослан в Сибирь. Этот мой прадед, именем которого меня нарекли, не испытал тех невзгод, что выпали на долю деда по отцу. У него были деньги, и поэтому ему не пришлось добираться до ссылки пешком. Однако и он не вернулся в Одессу – к тому времени, когда истек двадцатилетний срок ссылки, его уже не было в живых.

Кроме моей матери, в Баргузине у него родились еще и другие внуки и внучки, и никто из них не собирался уезжать в Одессу. Но вышел указ, согласно которому после смерти прадеда они были обязаны туда вернуться. Ходатайства ни к чему не привели, и все члены семьи – за исключением мамы, которая к тому времени вышла замуж, – вынуждены были пуститься в обратный путь. Итак, в сороковых годах их выслали из Одессы в Баргузин, а в конце шестидесятых – отправили назад из Баргузина в Одессу.

Таким образом, мне не довелось познакомиться с мамиными родственниками, покинувшими Баргузин еще до моего рождения.

Дед и бабка, родители отца, в первые годы своей баргузинской жизни не могли выбиться из нужды. Нелегко было просуществовать в маленьком селении, насчитывавшем всего несколько сот душ. Дед инициативой не обладал и был погружен в изучение священных книг. Я его хорошо помню, – когда он скончался, я был уже школьником, – красивый старик с окладистой седой бородой, свежим лицом и румянцем на щеках, которого не согнали ни тюрьма, ни страшный пеший переход из Москвы в Сибирь. В детстве мы были убеждены, что он таков, потому что никогда в жизни не утруждал себя работой. И действительно, по натуре он был бездельником, и ничто его не трогало. Нам, однако, нравились его приятная внешность и опрятность в одежде. Нас он баловал, и мы его любили за доброту и за бесконечные истории, которые он рассказывал о жизни в Польше, о польских магнатах, и в особенности о графе Потоцком. Дед любил пропустить рюмочку, но не хмелел, и пьяным мы его никогда не видели. По нескольку раз в день он прикладывался к графинчику, который держал под столом, – видно, стесняясь нас, детей; мы же делали вид, что ничего не замечаем, хотя, разумеется, прекрасно знали секрет.

Все тяготы жизни в Баргузине легли на плечи бабки. Она была и кормильцем, и опорой семьи. Но время шло, и материальное положение семьи упрочилось – трудами и заботами бабки. Она очень скоро сообразила, что нет тут лучшего источника дохода, чем вывоз рыбы. Байкал и наша река изобиловали рыбой; бабушка узнала, что иные из крестьян зимою возят мороженую рыбу за Байкал, в большие села Иркутской губернии, богатые хлебом, и выменивают там на муку, в которой обычно нуждался Баргузинский уезд. Она вошла в компанию с одним из крестьян и не прекратила своих торговых поездок, даже когда была беремен- на моим отцом. Торговля рыбой давала ей средства не только на прокорм семьи, но и на то, чтобы пригласить к сыну учителя.

Отец унаследовал от матери ее энергию и расторопность и уже в пятнадцать лет сделался ее правой рукой и помощником. Через некоторое время он купил лошадь, сбрую, телегу и сани, дополнив зимний промысел матери подвозом провианта и снаряжения на открывшиеся тогда новые рудники. Так наша семья начинала жизнь на новом месте. Бабку я почти не помню – она умерла, когда мне было три с половиной года. Зато мне в память врезался день ее смерти и похороны. В последний путь бабку провожало много народу: ее любили и уважали за доброе сердце и отзывчивое отношение к людям.

Мой отец и мать родились в одном и том же году и поженились, когда обоим было по шестнадцати лет. Со временем мать стала основательней отца характером и проницательней умом: хотя был он человеком дельным и трудолюбивым, в нем чувствовалось много детского. Мать любила рассказывать, как по случаю их помолвки – за год до свадьбы – бабушка наготовила сласти и пирожные для гостей. Все продукты хранились в подполе. В каждой избе в полу горницы или кухни было покрытое деревянным щитом отверстие, которое вело в подпол глубиной в два – два с половиной метра. Там держали молоко и другие продукты, сберегая их зимой от мороза, а летом от жары. Когда собрались гости и бабушка спустилась в подвал за угощением, она к своему ужасу увидела, что от сладкого остались одни крошки: отец время от времени лазил в подпол и "пробовал" пирожные. Он был ужасный сластена, и, должен признаться, я унаследовал эту его склонность.

Отец отличался железным здоровьем. Зимою он парился в бане на верхней полке, а затем выскакивал в сугроб, растирался по крестьянскому обычаю снегом и снова бежал в парилку.

В молодости мать работала как каторжная, да и тогда, когда дела пошли на лад и у мамы в помощницах были три-четыре девушки-крестьянки, она продолжала трудиться, непокладая рук. К этому вынуждали примитивные условия жизни в заброшенной деревушке. Воду брали из реки и возили в бочках на телеге. Из бочек воду переливали в бадью, которую можно было поднять только вдвоем. В зимнее время, когда река была скована льдом, это оказывалось непростым и нелегким делом. В селении не было ни пекарни, ни булочной, ни бани. Все делалось дома. Каждой семье приходилось заготавливать на зиму мясо. Осенью резали скот, чтобы наморозить мясо на весь зимний сезон, а также солили овощи. Кухарок не было. Моя мать была мастерица на все руки и учила других женщин своему искусству. Сведуща она была и по части огородничества, любила это дело и держала большой огород. У нас были свои коровы, птичник, свое молоко, масло, сыр и яйца. У меня и сегодня стоит перед глазами картина, которую я наблюдал всякий раз, возвращаясь домой на каникулы, – мать с утра до вечера хлопочет по хозяйству, дом полон ребятишек – в двадцать восемь лет у нее было уже шестеро детей.

Отец был занят своими делами. Сначала он разъезжал с продуктами по окрестным рудникам, но со временем сам взялся за горное дело, сначала на арендованном участке, а после – на делянках, приобретенных у известных в Сибири золотоискателей: Сибирякова, Базанова и Базилевского, покинувших край и переселившихся в Москву и Петербург. Отец был любитель лошадей и большой их знаток. В Баргузине он держал десять – двенадцать лошадей, а на соседнем прииске, где имелись просторные пастбища, постоянно выращивал по пятьдесят – шестьдесят голов молодняка. И брат мой, живший здесь же, на прииске и ходивший за лошадьми, унаследовал от отца эту страсть. Для верховой езды вывели особую породу низкорослых, плотных лошадок с дробным шагом, обеспечивавших седоку, даже при езде на большие расстояния, твердую и удобную посадку в седле. За нашими баргузинскими лошадьми ухаживали конюх с подконюшенным; этот конюх постоянно сопровождал отца во время поездок в тайгу. Мы, дети, были чрезвычайно довольны демократическим отношением наших родителей к крестьянским парням и девушкам, бывшим у них в услуге. Никогда они не позволяли себе грубого слова, и когда мать уезжала в дальнюю поездку или возвращалась, то всегда целовалась со своими девушками. Не было никаких национальных и расовых различий. Отношение к служившим у нас было одинаковое, евреи ли они, русские или буряты. Когда я подрос, то понял, что у матери это шло от глубокой душевной мудрости, а не какого-то расчета. Я думаю, что только благодаря ей никто из нас не пострадал от большевиков. У нас, разумеется, отобрали все до нитки, но никто не был арестован и никому не причинили зла. Когда в Баргузин пришла советская власть и представители ревсовета явились к маме (отца уже не было в живых) на реквизицию, она им безмятежно ответила:

– Но как вы со всем этим обернетесь? У вас же нет амбара, куда сложить. Вот вам ключи от клети и кладовок, возьмите сколько вам на сегодня требуется, верните ключи и приходите снова.

– Ладно, бабуся, давай ключи. – И после того, как забрали часть, отдали ей ключи. Так повторялось несколько раз.

Детям и внукам мама сказала:

– Не злобьтесь на них: мы повидали жизнь и достаток – теперь и они хотят.

В самый разгар гражданской войны, в 1921 году, мать уехала из Баргузина с двумя дочерьми, внуками и внучками в Читу, а оттуда в Китай. Она сделала это с разрешения местного ревсовета, и в дороге никто их пальцем не тронул.

К гимназии меня подготовил один из ссыльных революционеров. Когда мне исполнилось одиннадцать лет, отец отвез меня в Иркутское техническое училище. Из шестерых детей – трех братьев и трех сестер – я первым покинул отчий кров. Две старшие сестры обучались дома у преподавателей-ссыльных. В те времена не было принято посылать девочек в гимназию, а средств отца хватало на содержание в Иркутске только одного из трех сыновей. Старшая моя сестра в 1890 году вышла замуж за Цукасова и переехала в Иркутск. Она директорствовала в народной школе, которую основала вместе с подругой, госпожой Помус. Всю жизнь она проработала в области народного образования. В 1917 году ее дом превратился в место встреч старых революционеров, вернувшихся с каторги: народников, народовольцев, а также представите- лей нового течения – молодых ссыльных эсдеков. с. Некоторые из них впоследствии вошли в состав нового правительства, возникшего в результате революции 1917 года.

Сестра вела в Иркутске двойную жизнь. С одной стороны, она вращалась в буржуазном обществе и была известна всему городу. Ежегодно она устраивала благотворительный бал в пользу школы, которую возглавляла, и на это празднество, считавшееся одним из "гвоздей" сезона, съезжалась вся денежная знать Иркутска. Платья для этого бала она выписывала почтой из Парижа, – как все местные богатые дамы. Праздник открывал генерал-губернатор Восточной Сибири, имевший резиденцию в Иркутске: он входил в зал, шествуя рука об руку с моей сестрой. Однако сестра, наряду с работой в школе, занималась деятельностью в Социал-демократической партии, которая в то время находилась под строжайшим запретом. Она принимала и прятала в своем доме членов партии, снаряжала их в дорогу, организовывала побеги и брала на себя любую черную партийную работу. В 1911 году она была арестована на нелегальном съезде в Москве, несколько месяцев просидела в Бутырках, тяжело там заболела и, когда врачи от нее отказались, была передана на попечительство матери, приехавшей за нею. В санатории под Варшавой она поправилась и возвратилась в Иркутск. После Февральской революции она переехала на жительство в Москву, отошла от всякой политики и ограничилась работой в Наробразе. В начале последней войны сестра была эвакуирована в Ташкент, но, узнав, что сын, который ушел в армию добровольцем, и только что мобилизованный внук пали на фронте, вернулась в Москву и вскоре скончалась.

Вторая моя сестра рано вышла замуж и посвятила себя семье. Но и она – подобно матери – следила из Баргузина за жизнью ссыльных революционеров.

Брат, моложе меня на два года, некоторое время обучался в техническом училище, потом заболел: его забрали домой в Баргузин, и он продолжал учебу у ссыльных преподавателей. Судьба его оказалась труднее моей. В двадцать один год он был призван в армию, прослужил четыре года и участвовал в походе международных экспедиционных войск, вступивших в Пекин для подавления Боксерского восстания. Через десять лет, во время Русско-японской войны, был 4 снова мобилизован и служил в чине унтер-офицера.

Второй брат тоже не закончил ученья. Накануне выпускных экзаменов в гимназии он был арестован и обвинен в пропаганде против существующего строя. Два года его продержали в тюрьмах, – сначала в Иркутске, затем в знаменитом Александровском централе, где за 35 лет до того сидел в заключении Н. Г. Чернышевский. В конце концов брата в административном порядке, то есть без суда, "определили" на четыре года ссылки.

Не приходится удивляться, что уже в раннем возрасте я понимал, что наша семья не слишком благонадежна в глазах властей, которые, конечно, знали о наших взаимоотношениях с ссыльными в Баргузине. Ссыльные бывали у нас дома, иные жили по- долгу, учили детей, хоть и неофициально, многие у нас работали. Арест и высылка брата усилили интерес жандармских чинов к нашей семье. Мне пришлось вскоре убедиться, что мы находимся под постоянным наблюдением. В это время – в 1903 году – я возвращался из Германии вместе с сестрой, которая тоже училась за границей, и когда, направляясь в Иркутск, мы проезжали Москву, к нам привязался какой-то субъект. Он слонялся возле нас на вокзале, пытался завязать знакомство, за ужином уселся за наш столик и разыгрывал пьяного перед официантом, Это был совершенно очевидный шпик. В сибирском экспрессе мы заняли отдельное купе. Возвращаясь из вагон-ресторана, я заметил выскочившего из нашего купе человека. Книга на столике лежала не там, где я ее оставил. Итак, шпик последовал за нами. Я решил поменяться с ним ролями и начал выслеживать его. Сестра разволновалась и потребовала, чтобы я дал ему пощечину, если еще раз поймаю его в купе. Изловить его мне не удалось, но на омском вокзале мои подозрения полностью подтвердились. Он сошел на перрон с небольшим чемоданчиком в руке. Я последовал за ним – хотел выяснить, куда он пойдет. Он вошел в жандармское отделение и в вагон больше не вернулся. Полтора года спустя, когда я сидел в заключении в крепости, жандармский генерал Иванов спросил меня на допросе:

– Кто эта дама, что возвращалась с вами из-за границы в 1903 году?

А шпик, который тогда за нами увязался, был среди, свидетелей, вызванных, чтобы меня опознать.

Когда я вернулся в Баргузин, к нам однажды вечером зашел под каким-то предлогом урядник, навещавший изредка наш дом. Это был простой, ограниченный и в общем-то невредный человек. Во время разговора он вдруг спросил:

- А что, Ага Абрамовна (так звали мою сестру) все еще учится за границей?

– Да нет, – говорю, – домой вернулась.

– Что ж это я натворил, написал, что еще за границей сидит!

– Кому написали, Иван Глебович?

Он смутился, покраснел и после короткой заминки признался:

- Ну, вам можно открыть секрет. Уверен, что вы никому не расскажете. Велено мне из месяца в месяц писать рапорт о вашей семье, и посылается этот рапорт в главное жандармское управление.

Моя младшая сестра вышла замуж за доктора Мандельберга, тоже сосланного в Иркутск, одного из основателей "Союза социал-демократических рабочих Сибири". Позднее он стал одним из лидеров меньшевистской фракции в социал-демократической партии и депутатом Второй Думы. Когда Столыпин учинил разгон Второй Думы и арестовал почти всю оппозицию, Мандельберг бежал в Финляндию. Некоторые из арестованных были отправлены на каторгу, но он продолжил свой путь в Италию, поселился и практиковал как врач в Нерви, по соседству с Генуей, и вернулся в Россию только после Февральской революции. Временное правительство назначило его главным военным медиком Петрограда.

...Итак, я поступил в первый класс семилетнего технического училища в Иркутске. Через несколько лет его расширили, продлив обучение на два года и превратив в фабрично-техническое училище, выпускавшее техников. Новый тип школ был, по-видимому, учрежден с целью отвлечь молодежь от классических гимназий. Для завоевания молодых сердец в новых училищах ввели шикарную форму с золоченными пуговицами, погонами на шинели и кокардой. Выпускникам присваивалось "личное почетное гражданство" и, таким образом, сразу обеспечивалось определенное положение в иерархии русского общества.

Жил я на квартире в совершенно чужой мне семье и лишь раз в году, на летние каникулы, ездил в Баргузин, через Байкал, – месяца на два; раз в году – зимой – отец приезжал в Иркутск. Таким образом, с одиннадцатилетнего возраста я стал самостоятельным. Когда в училище прибавилось два класса, четвертый класс превратился в шестой, и я окончил училище за восемь лет. Мои школьные годы в Иркутске не оставили во мне никаких тягостных воспоминаний, подобных тем, что вынесли мои сверстники из гимназий Москвы и Киева, – в последнем я убедился как по их рассказам, так и по мемуарной литературе: напротив, училище я вспоминаю с теплым чувством. Правда, казенные чиновники, облаченные в синие мундиры, относились к своим воспитанникам без особого участия и не слишком интересовались их судьбой. Наши с ними отношения были сугубо формальными. Однако я не помню, чтобы они придирались к ученикам или пристрастно ставили оценки. Могу рассказать лишь один случай, когда самый неприятный из учителей, преподаватель русской словесности Тереховский, позволил себе хамский выпад в отношении отсталого ученика не то во втором, не то в третьем классе. Ученик этот, Ваня Громов, был вызван к доске, чтобы рассказать наизусть Пушкинскую "Песнь о вещем Олеге". Громов начал, произнес несколько строк и сбился. В классе воцарилась тишина. Громов сказал дрожащим голосом:

– Когда я был маленьким, Павел Михайлович...

– Знаю, знаю! – оборвал его преподаватель. – Тебя, младенца, нянька уронила на пол, и с тех пор ты так и остался идиотом. Садись! – И выставил Ване "кол".

Вспоминается еще один случай, уже в старших классах, характерный для отношений между преподавателями и учениками. Был у нас математик по фамилии Суликовский, с которым мы жили неплохо. В отличие от других учителей он позволял себе даже иногда по- шутить с нами. Был он лысый, с седеющей бородой, лет под пятьдесят. Как-то мы проведали, что Суликовский женился, и класс поручил мне его поздравить.

– Позвольте, Михаил Канутович, от имени класса поздравить вас по случаю женитьбы и пожелать вам всех благ.

Он воззрился на меня в изумлении, затем резко осадил:

– Не твое дело. Садись.

В отличие от холодных и формальных отношений с учителями и воспитателями отношения учеников друг с другом были самыми добрыми и дружескими. Мы встречались после занятий, вместе читали, делились впечатлениями. В старших классах, где нас осталось по двенадцать человек в классе, дружба стала еще более тесной. Возможно, это обстоятельство было характерно не столько для самого училища, сколько для нашего возраста, когда сходятся легко и охотно. Наше училище было новое и современное, хорошо управлялось и, благодаря стараниям и административным талантам директора Тишко, дало нам очень много. При школе были отлично оборудованные мастерские, где начиная с шестого класса ученики работали три раза в неделю в послеобеденные часы. В летние каникулы старшие классы ездили в поле на землемерные работы. Ученики в это время жили у крестьян и питались за их столом.

Летом 1891 года, за два года до окончания училища, когда нас перевели в восьмой класс, произошло важное событие. Прошел слух, что престолонаследник Николай, который должен был прибыть из Владивостока в Иркутск, посетит наше училище. Когда царевич был еще ребенком, его отец, Александр Третий, разработал для сына программу воспитания на восемнадцать лет вперед и назначил учителей по самым разным предметам. Эта программа предусматривала по достижении определенного возраста путешествие на Дальний Восток и в Сибирь. В 1890 году, в возрасте двадцати двух лет, Николай отправился в путь. Отбыл он морем из Триеста и оттуда, через Средиземное море, Египет, Индию и Китай, направился в Японию. Когда царевич со свитой осматривали древнюю Отсу, некогда императорскую столицу, знаменитую своими храмами и священными статуями, произошел серьезный инцидент. Полицейский из отряда, выделенного для охраны гостей, при виде чужестранцев, разгуливающих в священном месте, потерял самообладание и ударил престолонаследника саблей по голове. Греческий престолонаследник Георгий, находившийся в свите, вырвал саблю из рук полицейского. Рана оказалась неопасной, и Николай продолжил путь во Владивосток. Там он, как и было предусмотрено программой путешествия, открыл торжественной церемонией начало прокладки транссибирской магистрали и собственноручно уложил первую тачку грунта в будущую насыпь. Из Владивостока он отправился уже по суше через всю Сибирь до Урала, по той самой дороге, которую два года спустя – об этом ниже – пришлось проделать и мне.

В почетный караул по случаю прибытия престолонаследника были отобраны десять юношей из старших классов нашего училища и гимназии.. Они должны были сопровождать его во все время пребывания в Иркутске. В числе этих десяти был и я. По сей день у меня в ушах звенят восторженные крики, которыми толпы встречали царевича. Памятуя о происшествии в Японии, мы были чрезвычайно озабочены порученной нам ролью. В училище Николай пробыл недолго. Учащихся построили во дворе. Директор с преподавательским персоналом встретили высокого гостя перед входом в здание и провели его по мастерским. Молодой престолонаследник показался нам красивым и обаятельным.

Все шло, как положено, никто не кидался на Николая, и все же когда он – тот самый человек, которому суждено было стать "несчастным царем", – покинул Иркутск, все вздохнули с облегчением.

Год спустя, во время летних каникул, когда мы перешли в последний класс, нас послали на Ленские золотые прииски. Рудник находился в двух тысячах километров к северо-западу от Иркутска. Путь туда был долгим, но в отличие от посещений копей вокруг Баргузина, добраться до которых летом можно было только верхом, это была легкая и приятная поездка. Дорога заняла десять дней. Первые двое суток ехали на телегах, еще двое – плыли лодками до пристани Жигалово на одном из маленьких притоков Лены, затем пять дней на хорошем баркасе по Лене и, наконец, почти два дня на север, по реке Витим, до гавани Бодайбо, в центре золотоносного района.

Ширина Лены, одной из величайших рек мира и крупнейшей реки Советского Союза, уже возле устья Витима около километра. Севернее, возле Якутска, от одного берега до другого – семь километров, а еще севернее – у Жиганска – тринадцать километров! Гористые берега Лены очень красивы, особенно к северу от Киренска, в месте, прозванном "Щеки", где отвесно вздымаются высоченные, стометровые утесы.

Прииски Ленской компании простирались вокруг Бодайбинской гавани на площади в 200 квадратных километров. Нас разослали по местам, направив на каждый прииск по два-три человека. Моего напарника через неделю перевели в другое место, и я остался один; жил я в квартире управляющего, а трудился бок о бок с рабочими, на практике постигая ремесло старателей – добычу золотоносной руды и ее промывку с помощью специальных приспособлений. Управляющий прииском Николай Александрович Гольдерман, еврей, юношей был забрит в кантонисты, насильственно крещен и тянул солдатскую лямку несколько десятилетий. Другие кантонисты, которых я знал в Сибири, отбыв солдатский срок, вернулись к иудейству. Но Гольдерман искренне увлекся новой верой и превратился в истового христианина. В отличие от других управляющих, живших в роскоши и не отказывавших себе ни в чем, Гольдерман вел спартанский образ жизни. Он поселился в маленьком одноэтажном домике из трех комнат, обставленном простыми, некрашенными столами, табуретками, шкафами. Столь же незатейлива была и еда: суп из крапивы и плохо проваренное жесткое мясо. Что касается супа, то однажды произошел потешный случай, после которого я начал опасаться этого блюда: в супе плавали крупицы жира. Заметив это, взбешенный хозяин велел послать за поваром.

– Сукин сын, что ты опять напрыскал в суп?!

Повар отнекивался, божился и призывал в свидетели всех святых. После того, как он удалился, Николай Александрович объяснил мне, в чем дело. Повар повадился воровать жирное мясо, а варил и подавал постное. После того, как Гольдерман ему заметил, что суп недостаточно наварист, повар придумал набирать в рот немного топленого масла и прыскать изо рта в суп, чтобы придать ему более наваристый вид...

Между мною и управляющим установились добрые отношения. По вечерам мы беседовали о христианстве, смысле жизни и тому подобных материях. На ночном столике у него лежали Библия и Евангелие. После многих дней таких разговоров он принялся меня убеждать, что я духовно подготовлен к восприятию христианства, так почему бы мне не креститься? Я, помнится, отвечал ему, что христиан нет и не было, за исключением одного-единственного, а именно самого Христа. Что же касается всех прочих, то вера у них псевдохристианская. На прощание он, в присутствии поджидавших меня товарищей, вручил мне письмо к дочери (красивой девушке – он показывал мне ее портрет), воспитывавшейся в Иркутске, в пансионе для благородных девиц, прибавив:

– Передайте, что я разрешил вам ее поцеловать *

– Нам тоже! Нам тоже разрешите, Николай Александрович! – наперебой закричали мои товарищи.

Он усмехнулся:

– Нет, только ему.

Я думаю, что хотя я и отказался переходить в христианскую веру, он надеялся, что его доводы и аргументы в конце концов подействуют и я последую его совету.

За два дня до нашего отъезда главный управляющий приисками инженер Грауман, знаменитый тогда по всей Сибири и России, приказал перевести нас на самое богатое месторождение, чтобы мы там самостоятельно поработали на взрывных работах и промывке золота. Он заявил, что хочет проверить, чему мы научились за проведенные на приисках полтора месяца. За добытое золото нам положили плату согласно постоянному тарифу. Мы благополучно справились с заданием, и каждый ученик получил по 150 рублей, сумму достаточно крупную.

В заключение нашего пребывания на приисках в доме главного управляющего был устроен большой банкет, куда были приглашены управляющие всех соседних приисков и старшие чиновники с женами. Плясали, пили и пели до самого утра. Мы, двенадцать человек, исполняли роль оркестра – музыкальные инструменты мы привезли с собой. Вид дюжины юных красавцев в мундирах с золотыми пуговицами и погонами не на шутку взволновал дам из этого медвежьего угла. Они были рады случаю поплясать и баловали нас своим вниманием. В приподнятом настроении мы возвращались в Иркутск знакомой уже дорогой, ощупывая в карманах громадный капитал в 150 рублей и предвкушая все удовольствия, которые мы получим за эти деньги.