Старые ссыльные собрались в тот вечер в доме моей сестры, чтобы обсудить неожиданные новости, полученные из Петербурга. Гости были взволнованы и полны надежд. Ясно, что революция на подходе, и каждый думал о том, как пробраться в европейскую часть России, поближе к грядущей буре и послужить революционному делу.

Сам я приехал в Петербург в начале февраля 1905 года, через несколько дней после того, как в Москве был убит великий князь Сергей, и поселился в маленькой гостинице в Столярном переулке.

26 февраля, возвращаясь из горного министерства, я увидел огромную толпу, стоявшую перед гостиницей "Бристоль", на углу Морской и Вознесенского бульвара. Гостиница была оцеплена веревками. Утром там произошсл сильнейший взрыв в номерс человека, представившегося британским подданным по имени Джордж Мак-Коллок. Долго задерживаться на местс было бы не слишком умно, так как множество шпиков прощупывали глазами каждого прохожего.

Смысл этого взрыва я понял нссколько дней спустя. Жснщина, которую я знал в Иркутске и которая случайно оказалась в Пстсрбурге, сообщила мне, что в городе находится моя старая приятельница Прасковья Семеновна Ивановская и хочет со мною встретиться. Ивановскую я знал еще с тех времен, когда она жила у нас в доме в Баргузине, после нескольких лет тюрьмы. Она принадлежала к той небольшой группе женщин, которые посвятили борьбе за свободу всю свою жизнь и провели ее по тюрьмам, на каторге и в ссылке; таких, как казненная Перовская, как просидевшая 25 лет в ужасных казематах Шлиссельбургской крепости Вера Фигнер, вышедшая на свободу только после революции 1905 года, и Екатерина Брешковская, о которой я уже рассказывал.

Ивановская в юности тоже "пошла в народ", была арестована и отправлена на каторгу в Забайкалье. Там она вышла замуж за политического заключенного Волошенко и в конце 90х годов с мужем и маленькой дочерью попала на поселение в Баргузин. После трагической гибели ее единственного ребенка она бежала из Сибири за границу и в Женеве вступила в эсеровскую боевую. организацию, Которую возглавлял Борис Савинков.

Уезжая из Баргузина, Ивановская оставила мне книгу одного из русских писателей. Определенные строки и страницы этой книги были подчеркнуты, чтобы в случае необходимости служить шифром. Из наших многочисленных бесед ей было известно, что я во многом являюсь ее сторонником, знала она также и мое отношение к террору. Я считал, что это недостойное средство политической борьбы в свободных странах, но признавал, что не следует отказываться от террористических актов в государствах, которые не оставляют человеку иной возможности бороться с тиранией и жестокостью. В таких условиях я видсл в терроре вынужденную необходимость, ибо заключенное в нем зло менее безнравственно, чем войны между просвещснными странами.

Получив от нсс вссточку, я договорился встрститься с ней у одного из моих приятелей. Тут она мне рассказала, что взрыв в гостинице "Бристоль" явился для организации двойным ударом: погиб главный специалист по взрывчатке, а с ним был уничтожен взрывом весь запас бомб, который имелся у организациии в Петербурге. Джордж Мак-Коллок, он же Максимимилиан Швейцер, был занят в номере изготовлением четырех бомб. 1 марта, в годовщину убийства царя Александра Второго, двор собирался на заупокойный молебен в Петропавловской крепости, месте захоронения царей. Было известно, что в тот день туда прибудут великий князь Владимир (дядя царя), генерал Трепов (военный губернатор Петербурга) и министр внутренних дел Дурново. Дорога к крепости вела через Троицкий мост, близ которого и собирались осуществить покушение. С этой целью изготовлялись три шестифунтовые бомбы и одна в двенадцать фунтов, чего по расчетам хватало, чтобы покончить всех. Неудивительно, таким образом, что три комнаты в "Бристоле" были совершенно разрушены, а в остальных выбило окна. Швейцер был молодым, 24 лет, студентом Московского университета, уже побывавшим в ссылке в Якутии, а затем изучившим пиротехнику в подпольной лаборатории по изготовлению бомб в Париже, где он выдавал себя за греческого торговца.

После этого события организация возложила свои надежды на меня. Ивановская знала, что по роду моих занятий в Баргузинском уезде я часто пользовался взрывчатыми материалами из казенных источников. Поэтому она обратилась ко мне с просьбой раздобыть для организации динамит в требуемом количестве и как можно быстрей. Получить его в Петербурге было невозможно, но я переговорил с моим московским другом и в конце концов сказал, что просьбу, возможно, исполню. Я встречался с Ивановской несколько раз, всегда в обстановке величайшей секретности. В то время за мною не было полицейского надзора, но пущей осторожности ради я ходил в квартиру моего приятеля (окулиста) не через парадную дверь, а через черную. Ивановская являлась позже, в часы приема пациентов, входила через парадную, сидела в очсрсди на присм и, лишь попав в кабинст, проходила в одну с из дальних комнат, где я ее дожидался. После разговора она возвращалась в приемную тем же путем. Таким образом, даже если за ней следили, вместе нас не могли увидеть: я оставался у доктора на ужин и уходил поздней ночью. В соответствии с правилами конспирации я встречался только с одним членом "организации" и отказывался от встреч с другими.

Однако в начале марта однажды утром я встретил на Невском бульваре старого знакомого – Г.М. Фриденсона, отбывшего долгую ссылку в Иркутске и впервые получившего разрешение на въезд в столицу. Он был в обществе Николая Татарова, которого я тоже встречал в Иркутске, у сестры. Николай Юрьевич Татаров был человеком известным: член социалистической партии в Польше, в 1901 году он был арестован в Петербурге, посажен в Петропавловскую крепость, там выдержал 22-дневную голодовку, а затем был сослан на пять лет в Сибирь. В Иркутске он примкнул к эсерам и наладил подпольную типографию, действовавшую более года. Внешне это был пышущий здоровьем великан с рыжей шевелюрой. В конце 1904 года Татаров досрочно возвратился из ссылки и вскоре был введен в состав одесского центра партии эсеров. Он часто наезжал в Петербург к старому революционеру Тютчеву, сосланному в Сибирь еще в восьмидесятом году вместе с Брешковской и, подобно ей, побывавшему в молодости в Баргузине. Ныне Тютчев принимал активное участие в организации и поддерживал связь между Татаровым и ее членами. От Тютчсва Татаров узнал и о том, что в Петербурге находится Ивановская.

Во время встречи на Невском Фриденсон внезапно спросил меня:

• Вы видели Пашу (уменьшительное имя Ивановской, которым сс называли члсны организации)? Меня поразило, что старый революционер, знавший не хужс меня, что Ивановская законспирирована, задает мне подобный вопрос и присутствии другого человека, пускай известного революционера, но мне малознакомого. Это было нарушением элементарных правил конспирации. Естественно, я ответил отрицательно.

• Разве вы не знаете, что она находится в Петербурге?

• Нет, не знаю.

Мне только оставалось выразить свое удивление. Хотя с Ивановской я встречался чуть ли не каждый вечер, я остерегался показываться с нею днем и не ходил в гостиницу, где она остановилась.

Через несколько дней, вернувшись к себе в номер, я нашел на столике эаписку Фриденсона. Он приглашал меня отобедать с ним в известном ресторане "Малый Ярославец" на Морской и просил сообшить по телефону, устраивают ли меня назначенные день и час. Я согласился. Примерно за час до назначенного времени я зашел в клинику доктора Гразони за письмами, приходившими к нему на мое имя. Клиника эта пользовалась в Петербурге широкой известностью, в ее пациентах числились министры и петербургская знать. Гразони тоже был сибиряком, моим другом детства с иркутских времен, и мне писали на его адрес. Когда я сказал ему, что собираюсь в "Малый Ярославец", он предложил немного подождать: мол, сейчас он поедет в том же направлении и подвезет меня в своем экипаже. Остановившись у дома одного иэ своих пациентов, он перед тем, как выйти из экипажа, спросил с улыбкой, могу ли я догадаться, кто этот пациент. Я, разумеетея, не знал, и тут выяснилось, что это квартира начальника охранки генерала Иванова.

– Жена у него страдает нервами, а у генерала молодая любовница, вот он и хочет, чтобы я ему помог упрятать жену в сумасшедший дом.

Фриденсон ждал меня у входа в ресторан и отвел в отдельный кабинет. Там, к свосму изумлению, я увицел эа столом Татарова. Получив приглашение Фрицснсона, я был уверен, что речь идет о встрече с глазу на глаз – чтобы побеседовать о политикс, прошлых дслах и друзьях. Татарова я знал мало, и он мне не слишком нравился. Я никогда не видел его улыбающимся. Особенно странное впечатление он произвел на меня за несколько вечеров до этого обеда, в доме присяжного поверенного М.А. Кроля, проведшего в Сибири в ссыл- ке несколько лет и хорошо известного в кругах петербургской интеллигенции. Дожидаясь вместе с гостями, когда нас пригласят к столу, я внезапно заметил, что одежда на Татарове в совершенном беспорядке, включая пуговицы на брюках. Я отозвал в сторону хозяина и шепнул ему несколько слов. Тот провел Татарова в соседнюю комнату и позаботился о его туалете. Дамы в тот вечер, к счастью, опоздали. Эта маленькая подробность врезалась мне в память, а позднее я узнал, что и другие в этот период замечали за Татаровым диковинную рассеянность.

Вся атмосфера отдельного кабинета, где нам подавали ужин, была мне не по вкусу. Во время еды Фриденсон начал разговор и повел его напрямик, без всяких предисловий.

- Вы, – простецки заявил он, – горный инженер и управляющий, у вас есть возможность легально приобретать динамит. Нам требуются теперь взрывчатые ма- териалы. Не могли бы вы доставить нам из Сибири несколько пудов динамита? Меня раздражал этот разговор в присутствии Татарова, тем более, что в кабинет вело несколько дверей, то и дело отворявшихся входившими и выходившими официантами. Я отчетливо ощущал, что за одной из этих дверей, слегка приоткрытой, кто-то стоит и подслушивает. Я сердился на Фриденсона, впутавшего меня в эту историю, затеявшего переговоры в присутствии третьего лица и в подобной обстановке. И я ответил, что действитсльно свободно пользуюсь положенной нормой необходимых мне взрывчатых материалов, по пользование ими подлежит контролю. Существует специальный дневник, где регистрируется каждый расход динамита, а также когда и на какие цели его использовали и размер остатка в кладовой. А посему, сказал я, я не могу взять на себя задачу обеспечения кого-либо взрывчатыми материалами.

Татаров все время молчал, вперив в меня изучающий взгляд. Но тут он вмешался в разговор и начал дотошно расспрашивать о клацовых книгах, о порядках регистрации динамита и его расхода. Мне это показалось странным, однако я это объяснил себе тем, что он интересуется подробностями; дабы обойти правила,, и намеревается меня убедить, что я смогу исполнить их просьбу, невзирая на контроль.

Но по окончании ужина Татаров встал из-за стола, почти не попрощавшись, быстро направился к выходу, вскочил в извозчичью пролетку и уехал. Вышли и мы с Фриценсоном. Пройдя некоторое расстояние, я почувствовал, что за нами следуют два субъекта. Чтобы в этом убедиться, я взял под руку Фриденсона и перешел с ним на противоположную сторону улицы. Вскоре позади нас снова замаячили те же две фигуры. "Расстанемся, за нами следят", – прошептал я Фриденсону.

Я повернул налево, остановил первого попавшегося, извозчика и поехал. Почти тотчас я установил, что за мною едет человек в другой пролетке. Адреса я извозчику не дал, просил сворачивать то налево, то направо, но избавиться от "хвоста" не удавалось. Тут у меня возникла идея. "Поезжай-ка, – сказал я извозчику, – на Николаевский вокзал". Там ставили памятник Александру Третьему и соорудили строительные леса, где в потемках легко было затеряться. Я приготовил деньги, и как только мы въехали на привокзальную площадь, бросил их извозчику, соскочил с пролетки и смешался с толпой пассажиров, валившей в эту минуту из вокзала. Затем я побродил среди лесов по обширному пространству строительной площацки и, убедившись, что за мною больше не следят, вернулся в гостиницу. Итак, в тот вечер мне удалось скрыться от филеров.

Что этим ночным преследованием и обязан Татарову – и тем более Фриценсону, – мнс и в голову не приходило. Я уверял себя, что охранка еще до того установила слежку за Татаровым или за Фриденсоном, а может быть, и за обоими, и меня заподозрили только потому, что я оказался в их компании. И еще я предполагал, что в ресторане кто-то, возможно, подслушал наш разговор и донес о нем. Укладываясь в тот вечер спать, я очень сердился на Фриденсона за его легкомыслие, столь не подобающее опытному революционеру.

И хотя я на сей раз спасся, у меня не было уверенности, что слежка за мной прекратится. Поэтому я решил переменить местожительство, а также имя и уйти в подполье. Я переехал в меблированные комнаты на Фонтанке, записавшись присяжным поверенным из Москвы: мой тамошний друг, адвокат, прислал мне свой паспорт. Чтобы замести следы, я сказал в гостинице при расчете, что уезжаю из Петербурга. Я нанял пролетку, поехал на вокзал, сдал вещи на хранение и вернулся за ними только к вечеру. Тем временем по ночам я продолжал встречаться с Ивановской в потайном месте, и вдвоем никто нас не видал. Я был уверен, что охранка отвязалась от меня.

6 и 7 марта я ходил в полуденное время в казенную лабораторию на Казанской с пробами солей, привезенных из Сибири. И вот тут, на Казанской, я внезапно увидел Ивановскую в черной густой вуали. Не подавая виду, что знаком с нею, я готовился пройти мимо, но она схватила меня за локоть и шепотом передала новости. Эта непредвиденная встреча в публичном месте обернулась для меня тяжелыми последствиями, хотя и была минутной. В обвинительной записке, с которой меня познакомили на первом допросе, шпики эту встречу описали так:

"Я с напарником... (имярек), исполняя поручение следить за Надеждиной (кличка Ивановской), шли за нею от Столярного переулка. Не доходя лаборатории министерства торговли и промышленности на Казанской, она остановила прохожего, который нам не извсстсн, но которого мы опознали на прсдъявленной нам фотографии. Персговорив несколько минут, они попрощались. Мой напарник последовал за Надеждиной, я – за неизвестным господином. Он вошел в лабораторию, а выйдя оттуда, направился к Невскому. Я двинулся за ним".

С этого момента мое свободное пребывание в Петербурге закончилось. Из обвинительного заключения следует, что с того дня два филера ходили за мною по пятам. Они обнаружили мою новую квартиру. Одно только сбивало охранку с толку: она знала мою истинную фамилию, в то время как теперь я числился под чужой. Я знал, что за мной следят, несколько раз уходил от шпиков, но очень скоро они опять нападали на мой след. Дело было весной, а я все еще носил сибирскую доху и меховую шапку, так что уже издали был заметен. Поэтому однажды я отправился в одну из лавок Гостиного двора и купил демисезонное пальто и шляпу, а шубу с шапкой оставил в лавке с просьбой прислать их на дом. Пройдя мимо своих преследователей (я уже знал их в лицо), я понял, что на сей раз они меня не заметили. В тот день они меня оставили в покое. В рапорте это звучало так:

- "Господин, за которым мы следили, покинул лавку в рядах Гостиного двора через черный ход, и мы потеряли его след до следующего утра".

Для меня было несомненно, что оставаться в Петербурге нельзя. Я решил покинуть столицу. Накануне отъезда я вернул московскому приятелю его паспорт, досконально проверил все свои бумаги и вещи и все подозрительное уничтожил. У меня уже был билет до Киева, по николаевской железной дороге, где я должен был встретиться с главой особой организации по распрсделению оружия, созданной в расчете на грядущую революцию. Наутро ко мне пришли два молодых врача, оба сибиряки и активныс революционеры, чтобы передать устные инструкции друзьям в Иркутске. Топько они вошли в мою комнату на втором этаже – как из пустой смежной комнаты донесся шорох. Я понял, что туда специально не помещали жильцов, чтобы сыщики могли за мною следить и подслушивать разговоры. Но, кроме этого единственного визита, я не принимал у себя в комнате никого.

Когда гости собрались уходить, я сам сначала вышел в коридор, чтобы посмотреть, нет ли там шпиков. В коридоре и на лестнице не было души, однако в смежном номере слышался тот же шорох. В замке торчал ключ. Я поспешил его повернуть, заперев таким образом комнату снаружи, а ключ положил в карман. Проводив гостей на улицу, я с радостью удостоверился, что за ними никто не следует. Когда я возвратился к себе наверх, из смежного номера неслись встревоженные крики: "Где ключ? Где ключ?!" Я вошел в свою комнату и затаился. Немного выждав, чтобы окончательно удостовериться, что мои гости в безопасности, я вышел в пустой коридор и положил ключ на пол возле запертой двери. Вскоре я услыхал голос горничной: "Вот же ключ, на полу!" Дверь рядом отворилась, и раздались поспешные шаги – из номера выскочили двое, упустившие свою добычу...

15 марта я поехал вечером на вокзал, считая, что избавился от всего, что могло возбудить какие-либо подозрения. В кармане у меня лежал мой настоящий паспорт, а все счета из меблированных комнат и записки, связанные с моей подпольной работой, были уничтожены. Я занял свое место в купе, разложил вещи и спокойно принялся ждать отправления. Однако после второго звонка в вагон вошли двое: кондуктор, а за ним некто в штатском.

Первый ко мне обратился и сказал, что меня просят в зал ожидания.

– Кто просит?

– Этого я не знаю, однако просят..

– Ведь был уже второй звонок, – сказан я.

– Не беда, – проговорил второй, – поезд не убежит. Вы тотчас сюда вернетссь.

Последовав за ними на перрон, я чсрсз окно своего вагона увидал, что носильщики снимают с полки мою поклажу. Тут мне все стало ясно. Как только меня ввели в жандармскую комнату и захлопнули двсрь, двое вывернули мне руки за спину, а третий принялся обыскивать. Отобрав браунинг, который я всегда носил с собой, и все содержимое карманов, меня посадили в пролетку между двумя караульными и повезли со всем багажом и найденными при мне вещами. Я понял, почему медлили с моим арестом до второго звонка: ждали, что кто-нибудь явится провожать и найдутся дополнительные улики. Но об отъезде я никому не сказал, кроме упомянутых мною двух молодых врачей, а с ними я предусмотрительно распрощался уже утром.

Приехали в охранку. Багаж разгрузили и унесли, а меня ввели в кабинет начальника сыска Герасимова. Тот начал допрос весьма дружелюбной беседой. На столе у одной из стен сложили несколько предметов, найденных в моих чемоданах, – продолговатую стальную буровую трубу и несколько больших склянок с образцами солей. Бур я купил вместо поломанного на рудниках, а образцы были из сибирских озер и предназначались для точных анализов в казенной лаборатории. Тогда еще шла война с Японией, отправка багажа в Сибирь малой скоростью была сопряжена с риском, что его по дороге затеряют, поэтому я предпочел везти эти предметы с собой.

Герасимов ткнул пальцем в сторону бура и спросил:

– Что это такое?

– Бомба, – ответил я, – а в склянках взрывчатый материал.

Герасимов бросил на меня пронизывающий взгляд и, так как я не улыбнулся, приказал принесшим мои вещи жандармам отойти от стола и никого не пускать в кабинет. Он долго толковал о Гапоне, революционерах, моих с ними знакомствах, явно рассчитывая разговорить меня. Я с самого начала выбрал себе линию поведения, которой затем придерживался во все время моего пребывания под арестом: давать сведения только о ссбе самом, в той мсрс, в какой эти сведения нс касаются других людей, и не называть никаких имен. Таким образом большая часть вопросов Герасимова осталась без ответа.

После того, как он меня допросил, меня посадили в "предвариловку". Благодаря науке, которую я прошел во время моей подпольной петербургской жизни, первую ночь за решеткой я провел в глубоком сне. Наутро мне подали хороший завтрак, причем тюремщик доложил, что на обед будет бифштекс, и спросил, желательно мне получить прожаренный или сыроватый. Весь день со мною обращались с величайшей учтивостью и более не допрашивали. Однако поздно ночью два жандарма – тоже весьма учтивые – повезли меня в закрытой карете в другое место. Когда мы покатили через Неву, я понял, что это за место: Петропавловская крепость. Причина необычно вежливого обращения со мною в течение всего времени моего ареста разъяснилась только тогда, когда я вышел на волю. Оказывается, так обращались со всеми, заподозренными в принадлежности к боевой организации эсеров, ибо власти рассматривали их как своего рода аристократов революционного движения!