На первый взгляд кругом была тишь и гладь, но среди интеллигентов, в кругах либералов, да и по всей России сгущалась глубокая подавленность. Уже во время моего краткого пребывания в Петербурге я стал свидетелем открытого проповедования нового учения – идеологии социал-демократии, проникшей из Женевы, из окружения Плеханова. Под видом научных лекций шла открытая дискуссия между молодыми марксистами и ветеранами народничества, которые стояли на старых позициях и утверждали, что русская сельская община может придти к социализму скачком, минул капиталистическую стадию развития.

Отзвук этих новых веяний дошел и до Иркутска: люди собирались небольшими группками на частных квартирах, читали доклады и дискутировали.

В области экономики ощущалось некоторое оживление благодаря деятельности Витте, нового министра финансов, вступившего на пост в 1893 году. В отличие от старых бюрократов Витте обладал большой энергией и умом и, по понятиям того времени, был сторонником либеральных взглядов. В царском правительстве он был исключением. По его инициативе в России была введена государственная монополия на водку, превратившаяся в один из основных источников бюджетного дохода. Правда, либеральные круги относились к этой фискальной реформе крайне отрицательно, но Витте не пытался ее оправдать пользой казне, а утверждал, что реформа послужит заслоном против бытующего в народе пьянства. Витте увеличил экспорт зерна, что порой вызывало нехватку муки и хлеба внутри страны, зато позволило стабилизировать курс рубля и пополнить золотой запас. Он стимулировал всеми способами развитие индустрии и заботился о том, чтобы приумножить и усовершенствовать средние и высшие учебные заведения. Ему принадлежит заслуга основания Политехнического института в Петербурге, а также горного института в Екатеринославе. Вернувшись из поездки в Сибирь, он выдвинул план селить там безземельных крестьян – план, за который десятью годами позже ухватился Столыпин.

Я побыл дней десять у своей старшей сестры в Иркутске, а затем поехал в Баргузин. Там я с головой ушел в технические и производственные проблемы. Уже в свою гимназическую пору в Иркутске я знал о наличии в горных озерах вокруг Баргузина химических солей и слыхал также о меди в тайге, на севере уезда, и об осадочном золоте в некоторых реках и по их берегам на северо-востоке. Последние уже тогда разрабатывались, и на одном из таких приисков я побывал до отъезда за границу. Во время моих последних летних каникул в Баргузине отец взял меня с собой в район приисков. Мы добирались туда верхом несколько дней. Я провел на прииске несколько недель, знакомясь с методами добычи и извлечения золота из пород.

Вернувшись из Европы, я приступил к созданию лаборатории и изучению солей, содержавшихся в окрестных озерах. Я намеревался разработать план их добычи. Закончив исследовательскую часть, я построил опытную фабрику для проверки теоретических итогов с помощью переработки сырья и извлечения чистого продукта. Эти процессы я изучал в последние годы своего пребывания в Клаустеле.

Отложения на дне озер, расположенных в 35 километрах от города, содержали несколько горьких солей, в том числе глауберову соль – сернокислый натрий. Стекольный завод в Иркутске уже около двадцати лет использовал эту соль, но получал ее перемешанной со шлаками и грязью. Возили ее в Иркутск окольным путем, до Байкала на лошадях и оттуда на барже. Сернокислый натрий служил в стекольном производстве заменителем соды, которой не было в Сибири (так в отдаленные времена поступали и во Франции). И поскольку продукт был сильно загрязнен и содержал всего 35 процентов соли, стекло в Восточной Сибири выпускали только зеленое и низкого качества. Поэтому у меня возникла идея организовать добычу чистого продукта и таким образом обеспечить снабжение Восточной Сибири первосортным стеклом.

Другой план, также занимавший меня уже в период занятий в Клаустеле, предусматривал поиск медных руд в окрестностях Баргузина, на расстоянии нескольких сот километров от города. Изыскания требовалось вести в отдаленной гористой местности, в условиях бездорожья, но по моей просьбе из Баргузина мне присылали образчики озерных солей, а также медных руд.

В 1900 году на озере Альга, близ одноименного села, где тогда проживало шестьдесят – семьдесят семей, я построил маленькую фабрику для добычи и очистки глауберовой соли. Средства на постройку я получил из разных источников. Стекольный завод в Иркутске принадлежал известной тогда в Сибири семье Белоголовых. Основатель завода, человек чрезвычайно предприимчивый, построил ткацкую фабрику, которая поставляла армии грубое шинельное сукно. Кроме того, он держал винокурни. Мой отец вел с ним дела. Как раз в то время, когда я занялся своим планом очистки соли, Белоголов умер, и предприятие возглавил его сын, только что окончивший университет в Петербурге. Новичок, едва вступивший на самостоятельную стезю в промышленности, он отнесся с симпатией к сверстнику, тоже начинавшему деловую жизнь в Сибири. Я показал ему образцы прекрасной, белой, как снег, продукции, которой предстояло придти на смену грязной мешанине, употреблявшейся до сих пор на заводе. Белоголов согласился с назначенной мною ценой и уплатил мне авансом половину стоимости соли, которую я обязался поставить за год.

Кроме того, мое предприятие согласились финансировать шотландец Фрезер и баварец Амен, с которыми я учился в академии. Я все время переписывался с ними. Они поддержали мое начинание и прислали деньги. Под конец, когда все же не хватило средств, чтобы завершить строительство фабричного корпуса, я получил под поручительство отца кредит в иркутском банке.

Однако дела на фабрике развивались не так, как было задумана. Процесс, как я его себе представлял, состоял из двух стадий: сначала добыча исходного сырья из озер и выделение из него соли; сырье растворяли в горячей воде, с добавлением определенных компонентов, и в результате охлаждения концентрированного раствора из него выпадали крупные кристаллы сернокислого натрия, химически почти чистого. Вторая стадия – просушка кристаллов на солнце, с целью удаления из них воды и получения снежно-белого порошка.

Я проверил оба процесса и не обнаружил никакой ошибки. И действительно, фабрика выдавала расчетное количество кристаллов и даже более того, но обезвоженного порошка в первое лето я добыл наполовину меньше, чем обязался поставить. Фабрику посетил казенный инспектор, опытный горный инженер, который раз в год проверял горнопромышленные предприятия уезда. Моя фабрика была первым предприятием такого рода в Сибири. Инспектор поздравил моего отца с "талантливым сыном", разработавшим интересную и дешевую технологию, а затем опубликовал хвалебную статью в отраслевом петербургском вестнике. Но в то время, как он приносил поздравления моему отцу и сочинял свою оду, талантливый сын уже понял, что потерпел крупную неудачу.

Инспектору я, естественно, ни полсловом не обмолвился о своих бедах. К тому времени я уже догадался о причине неудачи. В тот год, когда я проводил опыты, наш район постигла засуха, сильнейшая за последние 37 лет. Отсутствие дождей и сухой жаркий воздух ускорили процесс сушки и привели к увеличенному выходу продукции. Следующий же год оказался, наоборот, дождливым.

Это был первый удар, постигший меня в моих попытках содействовать промышленному развитию Сибири. Ведь я обязался поставить определенное количество продукции и получил аванс. С тяжелым сердцем отправился я к Белоголову в Иркутск. Однако, против ожидания, он не выказал ни малейших признаков неудовольствия и даже, напротив, принялся меня утешать, говоря, что такое может случиться с каждым новаторским предприятием. Он был настолько великодушен, что согласился взять вместо недостающего порошка кристаллическую соль, хотя она содержала более 50 процентов воды.

Возвратившись к себе, я несколько месяцев безвыездно просидел в соседнем с фабрикой селе, испытывая разные способы сушки, пока не нашел, как удалять воду из кристаллов, не успевших просохнуть на солнце: нагревом с помощью обыкновенных дров.

Я проделал также успешные эксперименты по извлечению соли с помощью замораживания в зимний сезон. Как ни странно, впоследствии эта работа помогла мне при расшифровке анализов вод Мертвого моря, благодаря чему я пришел к гипотезе о возможности добычи соли из этих вод методом испарения, самым подходящим в условиях жаркого климата.

При постройке фабрики я обнаружил полное отсутствие квалифицированных рабочих – если не считать несколько ремесленников: плотников, слесарей и печников. В этих малонаселенных краях промышленности просто не было. Да и во всей Сибири – кроме добычи полезных ископаемых, золота, свинца и, позднее, угля, – имелись только винокуренные заводы, кожевни и несколько мыловарен, две суконные фабрики, два литейных и два больших стекольных завода. Постройка фабрики вдохнула в маленькое село Альгу новую жизнь, Почти все жители получили работу. На фабрике работали тридцать – сорок девушек, выуживая с помощью решетчатых лопат кристаллическую соль из больших плоских ванн, в то время как их братья и отцы возили с озер сырье, доставляли дрова и другие материалы.

Многим помогли мне тридцать молодых ссыльных, рабочие и интеллигенты, прибывшие в то время в Баргузин. Они превратились в мой штат специалистов, и я с удовлетворением вспоминаю нашу совместную работу. Спустя лет восемь один из них стал управляющим фабрикой, и в конечном счете я передал все руководство в его руки, наезжая туда не чаще чем один раз в год, в октябре, для обсуждения итогов сезона и составления плана работ на следующий год.

В дни Февральской революции эти ссыльные надели красивые нарукавные повязки и служили в милиции при местном ревсовете.

Я, само собой разумеется, испытывал удовольствие и при виде дыма, стелющегося из труб фабрики близ заброшенного села Альга – первой фабрики в этой части Сибири, и от появления чистого, белого стекла на сибирских рынках. Под конец фабрика поставляла сернокислый натрий всем стекольным заводам Восточной Сибири. Со временем, в 1907 году, я построил фабрику по типу первой и в Западной Сибири, в районе Минусинска, близ Енисея. Поездка из Баргузина на эту вторую фабрику – на лошадях, поездом и на кораблях по Байкалу и Енисею – длилась семь-восемь дней. Рядом с маленьким сельцом Черново была обнаружена чистая поваренная соль. Спрос на нее был велик, особенно ввиду развитого на Енисее рыболовства, а ближайшее предприятие по выпуску поваренной соли находилось на Урале в Пермской губернии. Таким образом, минусинская фабрика наряду с глауберовой солью начала поставлять на рынок и столовую соль, обеспечивая всю потребность края. Обе фабрики существовали, и весьма успешно, вплоть до прихода большевиков.

Из частых посещений этих двух предприятий, расположенных в забытых, отдаленных углах, я вынес воспоминания о сердечных и дружественных отношениях между администрацией фабрик и окрестным населением. По воскресеньям и в праздники прихожие домов, где я останавливался, были полны крестьян, крестьянок, а на крыльце можно было видеть цыплят, поросят, корзины с яйцами и овощами. Подношения эти делались в знак благодарности за оказанную мной медицинскую помощь. В немецких училищах по горному делу, как средних, так и высших, преподавался курс элементарной медицины. Это мне чрезвычайно пригодилось во время изыскательских работ и на строительстве фабрик в различных медвежьих углах. При мне всегда был запас лекарств, я прилежно читал медицинские справочники и руководства и состоял в переписке со знакомой женщиной-врачом из Красноярска и с моим старым другом, медиком в Иркутске.

Я возил с собой блокнот для регистрации визитов больных и записи назначенных им лекарств. Среди забавных случаев, частых в моей медицинской практике, особенно запомнился мне один: пришел старик из далекого села и попросил лекарство, которое я ему прописал в прошлый раз и которое ему очень помогло. Я заглянул в дневник, но его имени не нашел, да и лицо казалось мне незнакомым. "Что-то я тебя, дедушка, вспомнить не могу... Когда ты у меня был?" – "Ваша правда, – отвечал он, – не я у вас был, а моя старуха, глазами приболела. Хорошую такую примочку дали к глазам прикладывать, ей сразу полегчало. А у меня уже давненько живот распирает, спасения нету. Давай, говорю, попробуем и мы это лекарство. Немного попил вашу примочку, и хорошо подействовало. Дайте-ка мне ее снова". Это был слабый раствор борной для дезинфекции глаз.

Сообщение с соляными озерами в окрестностях Баргузина не представляло трудности. Другое дело – сообщение с медными рудниками. Они находились в горах, в безлюдной тайге – часть дороги проходила по охотничьей тропе, а дальше приходилось пробираться по полному бездорожью, на коне или в оленьей упряжке, без каких-либо ориентиров, если не считать окрестных сопок. Шесть-семь дней продолжался путь из Баргузина до подножия гор, где на вершинах, вздымавшихся на тысячу метров над равниной, на высоте были открыты залежи меди. К этим вершинам, покрытым вечными снегами, добраться можно было только на охотничьих лыжах. Они отличались от спортивных – шире, короче и подбиты шкурой, обычно шкурой собаки. На таких лыжах удобно ходить по лесу и подыматься в гору.

По пустынной тайге кочевали племена орочей. Они служили мне проводниками во время первого моего похода, они и вывели меня туда, где натыкались в своих скитаниях на непонятные им залежи. Так как в этих просторах никакого постоянного жилья не было, то приходилось брать с собой всю провизию – летом копченое мясо, вяленую рыбу и сухари, зимой – мороженое молоко, мороженый суп и мороженое мясо. В пути мы проводили ночи под открытым небом, у костров, не снимая с себя одежды. Орочи, как и полагается кочевникам на севере, зимовали в юртах, крытых оленьими шкурами, и чувствовали себя прекрасно, несмотря на жестокую стужу. Позднее, когда были возведены все необходимые для жилья и работы постройки – мастерские, склады и так далее, – я пригласил группу орочей к себе на ужин с ночлегом, дабы отблагодарить за гостеприимство, которым пользовался в их юртах. Ночь была студеная. Я постелил им на полу в одной из комнат в уверенности, что они будут рады случаю переночевать в тепле. Ночью, однако, я услыхал какое-то шевеление; выйдя поглядеть, в чем дело, я не нашел в комнате ни души. Все мои гости отправились спать на улицу. Их легкие не выносили подогретого воздуха, и они задыхались от нашего комфорта и цивилизации.

Еще одно племя населяло наш край – буряты, родом из Монголии. Они жили близко от Баргузина, были нашими соседями и поддерживали с нами самые тесные отношения. Но орочи, в отличие от бурят, тщательно заботились об опрятности своего нехитрого хозяйства, блюли порядок дома, нравственность в семейной жизни и отличались неподкупностью. Если после смерти главы семьи или племени за ним оставался долг, орочи разыскивали кредитора и возвращали деньги.

Предполагается, что название "орочи" происходит от маньчжурского слова "оронтчен" – владельцы оленей. Их можно считать северной или сибирской ветвью тунгусов. Кочевали они до истоков Амура и вдоль впадающих в него рек, по Приморью, в бассейне реки Уссури, а также по всему Забайкальскому краю. В Баргузинском уезде их насчитывалось только двести – триста человек, звались они "горными орочами" или "кочевыми тунгусами", по терминологии царских статистиков. В мое время их считали племенем финской расы, теперь же им приписывают монгольское происхождение.

Два года я занимался изыскательскими работами в районе залежей меди. Финансировала меня знаменитая немецкая фирма "Металл-Гезельшафт" из Франкфурта-на-Майне. Изыскания пришлось прекратить из-за Русско-японской войны и революции 1905 года. Медь залегала там не в виде жил или пластов, а отдельными скоплениями, что весьма затрудняло работы.

С тех пор миновало почти полвека, но когда я засел за эти воспоминания, далекие события ожили, и я заново пережил радость походов в те запредельные места, верхом на лошади или в оленьей упряжке, прелесть романтических ночей у горящего костра, и сердце на- полнилось благодарностью к орочам – моим друзьям тех лет.

Два случая из того периода глубоко запечатлелись у меня в памяти. Между ними не существовало никакой связи, но оба произошли в районе, где шла разведка медной руды. Один связан со знакомством, которое у меня завязалось с ссыльными уголовниками; второй – с человеком, которого я поставил руководить проходческими работами и который потом сыграл крупную роль в большевистской революции на Урале.

В ста двадцати километрах к северо-востоку от места работ стоял (и, вероятно, стоит по сей день) заброшенный поселок – Верхний Ангарск, со смешанным русско-тунгусским населением, семей пятьдесят – шестьдесят. Там была пушная фактория. Охотники – русские и тунгусы – выходили оттуда на промысел на целые недели далеко в тайгу, били белку и особенно – драгоценного соболя. Раз в год на факторию приезжали купцы скупать меха и продавать охотникам провиант и снасть. Кроме лесной тропы, пробитой верховыми, не было никакой дороги в этот край, забытый богом и людьми. Ввиду его географического расположения сбежать оттуда было почти невозможно, и это побудило власти избрать Верхний Ангарск местом поселения самых опасных уголовных преступников, по тем или иным причинам избежавших смертной казни. Эти ссыльные попадали в Ангарск, уже отбыв долгосрочную каторгу на шахтах и в других местах. В поселке они не находили себе никакой работы. Кроме того, после долгих лет каторги и тюрьмы их тянуло к людям, в города. Поэтому, не страшась неимоверных трудностей, они покидали Ангарск и пешком добирались до населенных мест за Байкалом. Узнав, что в тайге, на расстоянии пяти-шести дней ходьбы от Верхнего Ангарска, ведутся шахтные работы, они потянулись на медные рудники.

Когда появились первые уголовные, перед нами встал вопрос: что с ними делать? Принять или отказать? Посоветовавшись с моими рабочими, старыми сибиряками, я решил принимать их. У меня были следующие соображения: приходят они не группами, а по одиночке, беспомощные и голодные. Работа на руднике их, естественно, не интересовала, но она давала возможность подработать немного денег, чтобы двинуться дальше, в населенные места. Добыть копейку им надо было так или иначе. На рудниках не было ни полиции, ни какой-либо другой охраны, да и оружия очень мало: безлюдная тайга – только от зверя обороняться, больше не от кого. С другой стороны, если не помочь им прикопить денег – сами возьмут да еще накуролесят. Многие из уголовных, пришедших к нам после каторги, знали буровую работу. Итак, решили мы их принять, и не пожалели об этом. Мы взяли несколько десятков уголовных, и не случилось ни одного грабежа или убийства. Подработав, они уходили мирно и спокойно.

Происшествие, сохранившееся в моей памяти, позволило мне заглянуть в глубины души закоренелого уголовного преступника, Число рабочих на рудниках было невелико – около пятидесяти человек. Большинство – коренные сибиряки, и только десяток квалифицированных шахтеров с Урала. Однажды, во время моего пребывания на рудниках, рабочий рассказал мне о ссыльном уголовнике, типичном перекати-поле, работавшем в его буровой бригаде. В утренний перерыв тот преспокойно расписывал злодейства, которые он творил в России. Среди прочего за ним числилось убийство двух человек и убийство двух семей, загубленных целиком, с маленькими детьми. Он рассказывал обо всем этом подробно, без малейших признаков раскаяния, точно заслуженный умелец, гордящийся своими достижениями. После этого на Пасху между рабочими рудника завязалась драка, и оказалось, что преступник принимал в ней участие, – но ничего страшного не произошло.

Любопытно, что в определенной степени на уголовных можно было полагаться, невзирая на их ужасное прошлое. Они не занимались мелкими кражами и умели сдержать слово. Себя они считали аристократами среди ссыльных, и случай, который произошел у меня с преступником, о котором я сейчас рассказал, засвидетельствовал это. Однажды я сидел один в рудничной конторе, и вот является этот душегуб и говорит, что должен выходить на работу, а у него пропали рукавицы. Дело было зимой, без рукавиц нельзя ни ходить, ни работать. Он искал кладовщика, но не нашел. Я пошел с ним в комнату кладовщика, отыскал ключи, дал ему и сказал: "Пойди на склад, возьми рукавицы и верни мне ключи". Я был уверен, что он оправдает доверие и не уворует ничего. Так оно и случилось.

Занимаясь организацией работ на рудниках, я вспомнил книгу Фритьофа Нансена о его путешествии на Северный полюс в 1893 – 1896 годах и о правиле, которое ой себе положил, – не брать в экспедицию женщин. Поскольку я собирался поселиться в далеком, безлюдном месте, где месяцами у нас не будет никакой связи с внешним миром, я решил перенять это правило Нансена. Я отступил от него только в отношении одной старушки, которую моя мать посоветовала взять в качестве стряпухи и хозяйки.

Когда из Баргузина я отправлял на рудники партию прибывших с Урала рабочих, один из них заявил, что с ним едет жена, и предъявил паспорт, в котором оп был записан женатым. Я категорически воспротивился этому, но тут вся партия взбунтовалась и заявила, что не поедет на рудники. "Не может человек бросить жену в чужом месте на произвол судьбы или отослать ее назад на Урал за четыре тысячи километров, – говорили они. – Даже лучше, чтобы с нами была женщина, заодно будет стряпать и нам". Я оказался в безвыходном положении: других квалифицированных рабочих я бы не нашел, а без них невозможно приступить к делу. Пришлось согласиться.

Некоторое время спустя, возвращаясь на рудники из поездки в Баргузин, я заметил группу верховых, выехавших из леса. Их было человек шесть, двое с ружьями, и среди них женщина. Это, несомненно, были люди с рудников, потому что, кроме них, тут некому было ездить. Я понял: что-то стряслось. Из записки, врученной мне десятником, и подробного рассказа одного из рабочих выяснилось, что дело обстояло так: справляли Пасху и выпивали. Кто-то начал тискать молодую женщину – ту, которую рабочий с Урала отрекомендовал мне своей женой. "Муж" кинулся с ножом на ухажера и нанес ему глубокую, но неопасную рану. Двое вооруженных рабочих из баргузинцев повезли виновника в Баргузин, чтобы сдать его в полицию. На рудниках я узнал дополнительные подробности. Уголовник, о котором я рассказал, тоже был там. Видя, как нож вонзается в тело, он подскочил к ухажеру и силой развернул его так, чтобы лезвие угодило прямо в сердце: душа убийцы, очевидно, не могла смириться с видом ножа, колющего мимо цели в руках неопытного любителя. На наше счастье, он опоздал, лезвие прошло мимо сердца. Выяснилось также, что женщина вовсе яс была женой удальца, как ранее утверждали рабочие, а просто гулящей девкой, которую они прихватили в Иркутске, "Прав был Фритьоф Нансен", – сказал я себе.

Несколько лет спустя мне понадобился печник. До меня дошел слух о хорошем мастере, проживающем в одном из сел под Баргузином. Я отправился туда и зашел в дом к хозяину, у которого печник работал. Крестьянин подвел меня показать печь и заодно свести

с мастером. Дело было к вечеру. С пода уже почти сложенной громадной русской печи вылез человек, внешность которого показалась мне знакомой. Вглядевшись в меня, он поздоровался и назвал меня по имени-отчеству. Печник был не кто иной, как тот самый преступник с медных рудников, пытавшийся подставить человека под верную смерть от ножа. Мне вспомнилось все, что с его собственных слов рассказывали о его уголовном прошлом в России. От одного воспоминания об этих рассказах мороз пробирал по коже. Но он жил у крестьянина в доме, и вся семья хвалила его как искусного и честного мастера. Он хорошо зарабатывал и, возможно, успокоился.

Второе событие, связанное с медными рудниками, произошло примерно в то же время.

Мне требовался человек с техническим горнопромышленным образованием и стажем практической работы. Приятели порекомендовали мне одного такого, и я пригласил его к себе на рудники. Он родился на Урале и там же получил образование в шахтерском училище. О его политических взглядах я ничего не знал. Дело было за пятнадцать лет до Февральской революции и года за два до революции 1905 года, так что вопрос о политических взглядах не был актуален. Я считал, что он мне вполне подходит, тем более что набранные мною квалифицированные горняки тоже были с Урала, и десятник легко нашел бы с ними общий язык.

Приехав однажды на рудники, я обнаружил, что там не все благополучно: среди рабочих началось брожение; они грозили стачкой, которую отложили только до моего приезда.

Я вспомнил, как однажды по пути на рудники у меня в Баргузине побывала горняцкая бригада с Урала. Случайно в то же самое время у меня сидел знакомый управляющий золотых приисков, человек в отношениях с рабочими опытный. Это был старый сибиряк, из тех, что заслужили прозвище "сибирских волков": молчун, рта не раскроет без серьезного дела, а если ответит, то коротко и точно. После того, как уральцы вышли из комнаты, я спросил, какое у него сложилось впечатление.

– Так, кажется, ничего; только штаны длинные – от них толку не будет.

Из-за грязи, заливавшей русские дороги и улицы, особенно в провинции, рабочие да и другие сословия имели обыкновение заправлять штаны в сапоги. В таком виде ходил и Сталин до того, как во время последней войны присвоил себе звание генералиссимуса. В бригаде уральцев один щеголял в брюках навыпуск. Мой приятель тотчас заметил эту деталь. Очевидно, он имел в виду, что это – новый тип рабочего, познакомившийся уже с политической агиткой.

И вот теперь на рудниках в контору явилась делегация с требованиями и жалобами на администрацию. Главным оратором оказался "длиннобрюкий". Меня поразило, что больше всего жалоб было на их же земляка, десятника-уральца. "Он только и ищет, как бы нас побольше эксплуатировать, – твердил тот самый, в брюках навыпуск, – и кроет нас матом". Разобравшись с рабочими, я обратился к десятнику, на столе у которого мне однажды случилось видеть раскрытый том Карла Маркса. "Как же это, Федор Федорович, штудируете Маркса и матюгаете рабочих? Ведь этому он не учит".

Несколько месяцев спустя, когда я был в Баргузине, ранним утром ко мне внезапно пожаловал уездный горный инспектор. Медные рудники находились в его ведении. Отношения между представителями власти, их помощниками и жителями нашего маленького города были в те времена простыми и патриархальными. Обращаясь, называли друг друга по имени, иной раз вместе пропускали по рюмке, вечерами играли в карты, а когда мои сестры подросли – собирались у нас в доме на танцы, ибо увеселительных заведений или общественного помещения для танцев в городе, конечно, не было. На еврейскую Пасху, как и в дни христианской Пасхи и Рождества, столы ломились от яств, и городское начальство являлось поздравить нас с праздником, а мы наносили ответные визиты. Войдя, инспектор сказал, что хочет переговорить со мною с глазу на глаз.

Мы прошли в соседнюю комнату, и тут я услышал следующее:

– У вас на медных рудниках находится человек по фамилии Сыромолотов. У меня приказ, немедленно выехать туда с жандармами, произвести обыск и в случае, если найдется что-нибудь подозрительное, – арестовать его и отправить в Екатеринбург. – Он показал мне распоряжение. – Садитесь-ка, черкните ему пару слов, чтобы припрятал, ежели ему есть что прятать, – ибо как вы останетесь без десятника, кто будет вести работы? Вашу записку я ему передам, как только приеду, и пока мы там немножко обогреемся и побалуемся чайком (дело было зимой), он все успеет.

Я поблагодарил, вспомнил о том самом томе Маркса, написал записку и вручил инспектору. Возвратившись, тот сказал, что при обыске ничего не обнаружил, но, тем не менее, советует мне побыстрей спровадить этого человека. Я тоже понимал, что Сыромолотову нельзя дольше оставаться у меня, и мы расстались.

В следующем году я остановился в Екатеринбурге проездом в Петербург. Сыромолотов забежал ко мне в гостиницу, мы вспомнили медные рудники, поговорили об уральских горнопромышленных предприятиях, где он продолжал служить. О политике разговора не было. Он помог мне советами в связи с заказом на станки и приборы для уральских заводов – он в этом превосходно разбирался.

Много лет спустя, когда я узнал о роли, сыгранной, Сыромолотовым в большевистской революции на Урале, мне вспомнился еще один случай на медных рудниках.

Руду брали на вершинах двух сопок, а в разделявшей эти сопки долине стояли все строения: жилые постройки, склады, мастерские и т.д. От одного карьера до другого было несколько километров. Я их осматривал по очереди: сегодня ездил на одну сопку, а назавтра подымался из другую. Однажды зимой, запасшись провизией, я отправился с одной сопки на другую, не заехав домой. Вернулся вечером и, когда стащил с себя меховые унты, убедился, что отморозил палец на ноге. Я принялся растирать его снегом, не помогло: палец опух, появилась ранка, а рядом небольшое черное пятно. Единственным врачом в этих местах был я сам. У меня имелся запас примочек, перевязочного материала и т.п. Но прошло дня три-четыре, а ранка не затягивалась, хотя я прикладывал к ней ртутную мазь и ксероформ. Каждый вечер я в присутствии Сыромолотова мерил пятно циркулем и убеждался, что чернота расползается.

Я начал опасаться гангрены. Хирурга нет, откуда ему тут взяться? Нет и телеграфа. Послать за врачом в Баргузин? Так он не хирург, и даже если приедет, это займет девять – двенадцать дней! Сыромолотов тоже подозревал, что у меня начинается гангрена. Требовалась операция, но хирургических инструментов у нас, не было.

– Послушай, Федор Федорович, если я тебя попрошу отсечь мне палец топором, сумеешь?

– Отчего же нет, конечно, сумею.

Договорились последить за пятном еще немного и, если будет продолжать расти, прибегнуть к помощи топора, предварительно ошпарив его для дезинфекции кипятком.

Этот незначительный случай и слова "отчего же нет, конечно, сумею" всплыли у меня в памяти, когда я узнал об участии Сыромолотова в расстреле царской семьи *.

* * *

Третий по счету металл, встречавшийся в Баргузинском уезде, – это, конечно, золото. Золотые россыпи и самородки уже с семидесятых годов притягивали русских старателей. После пробных поисков и намывов золотоискательство стало в уезде регулярным промыслом и серьезным источником заработка для местного населения. Прииски начинались в трехстах километрах от Баргузина и, с перерывами, тянулись на сотни километров к северу и северо-востоку. Подобные россыпи имеются в Калифорнии, Австралии и Новой Зеландии. Обычно они расположены вблизи рек и представляют собой берега древних высохших русел.

В Баргузинском уезде золото добывалось примитивным способом, почти без применения машин. Кроме плановой эксплуатации новых делянок, частью шахтным способом, частью в открытых карьерах, велась кустарная добыча в тайге: там старатели работали "от себя", то есть по договоренности с хозяином прииска, получали известную плату за каждый намытый золотник. Были это в основном китайцы: ежегодно они тысячами приходили в тайгу, большинство – из Ханкоя.

Применявшиеся в те времена способы сепарации золота – как в Сибири, так и в других странах – не могли обеспечить полного извлечения драгоценного металла из породы, и часть золотого песка пропадала в отвалах, именуемых "хвостами". Эксплуатация "хвостов" русским способом была экономически невыгодна. В Калифорнии и Австралии недавно был введен химический способ извлечения золота из отходов, но до Сибири он еще не дошел. За эти "хвосты", копившиеся десятками лет, взялись китайцы. Они промывали песок в маленьких лотках и собирали золотники. В то время и материальный уровень их жизни и степень развития технической мысли были примерно на том же уровне, что у арабов в Египте. Почему-то срок пребывания китайцев на золотых приисках Баргузина ограничивался четырьмя годами.

Поучительным было отношение старожилов, тех, кто тут уже проработал несколько лет, к новичкам. Как только китаец приходил на прииск – они всегда приходили одни, без жен, – ему немедленно оказывалось гостеприимство в одном из бараков, где проживали его сородичи. На деньги, собранные по кругу, старожилы покупали новичку нехитрый старательский инструмент: кирку, две-три лопаты, лоток и тому подобное. Китайцы содержали и кормили новичка, пока он не начинал зарабатывать самостоятельно. После четырех лет, накопив необходимую сумму, он начинал готовиться к возвращению на родину. Прежде всего покупал лошадь, затем выезжал в тайгу и возвращал долги всем, у кого брал взаймы. Лишь после этого китаец возвращался на родину, с тем, чтобы через год- два снова отправиться на заработки, на очередной четырехлетний срок. Всякий раз, когда мне случалось сталкиваться с китайским образом жизни и их традициями, мне невольно думалось, что европейцам следовало бы у них поучиться и кое-что перенять. Механических способов добычи золота было тогда два: гидравлический и с помощью экскавации. Русские инженеры обучились им в Новой Зеландии, куда специально для этой цели были посланы. Гидравлический способ заключается в том, что на прииск подают воду из источника, расположенного выше уровня карьера, – из горных ручьев или искусственной запруды, – и гонят ее под очень большим давлением, пока она не попадает в гидромонитор – некоторое подобие пожарного насоса с рукавом, – направляя мощные водяные струи на золотосодержащую породу. Вода дробит породу, уносит на соломенные циновки или в специальные сита, и там золото улавливается и оседает в силу своего большого удельного веса, в то время как земля и каменные обломки, более легкие, чем золото, уносятся дальше, в дренажные канавы и сбрасываются в низину.

Главная суть способа экскавации состоит в том, что драга – обычная землечерпательная машина, какой пользуются для углубления дна рек и каналов, опрокидывает содержимое своих ковшей на те же циновки или сита, а далее все происходит так, как при гидравлическом способе.

Чрезвычайно заинтересовавшись этим делом, я продумывал возможность внедрения вышеописанной механизации в практику золотодобычи в Баргузинском уезде. Однако условия здесь были совершенно иными, чем в Калифорнии, Австралии и даже Енисейской губернии. Местные прииски находились в местах, где не было никаких дорог. На сотни километров от Баргузина до приисков тянулись лишь тропы, проложенные верховыми, да совершенно девственные участки. На телеге можно было проехать только первые сто двадцать километров. Грузы доставлялись только зимой, окольными путями, по льду замерзших рек. Так перевозили припасы, товары и оборудование для приисков. На всех этих пространствах тогда не было ни почты, ни телеграфа, ни человеческого жилья. И еще одно обстоятельство препятствует ведению работ – вечная мерзлота. За короткое лето почва оттаивает всего лишь на сорок – пятьдесят сантиметров. Ниже земля мерзлая и твердая, как камень.

В приисковых районах Австралии, Новой Зеландии и Калифорнии, равно как и в районе Енисея, не было проблемы вечной мерзлоты. Она впервые возникла, когда золото было найдено на Аляске, где тоже имелись зоны вечной мерзлоты. Там пользовались методом искусственного отогревания грунта с помощью горячего пара – но это делалось не на дне рек, а в россыпях, по берегам высохших русел.

Ясно, что внедрение экскавации на приисках Баргузинского уезда было сопряжено с чрезвычайно большими трудностями и риском для вкладчиков капитала. Механизмы и трубы можно было заказать на Урале, а вот большие землечерпалки, а также паровые котлы и оборудование для промывки песка и извлечения золота приходилось заказывать за рубежом и доставлять на место размонтированными. Три трудности стояли на пути претворения в жизнь этой заманчивой идеи: во-первых, требовались крупные средства для закупки дорогих машин и механизмов и доставки их в Сибирь; во-вторых, перевозка оборудования из устья реки Баргузин в сердце тайги должна была осуществляться по бездорожью; в-третьих, оставалась проблема вечной мерзлоты.

Финансировать этот план помог мне Б.К. Полежаев, владелец больших приисков вдоль реки Ципикан. Я получил у него в аренду поля, в обмен на обязательство установить на Ципикане драгу для добычи золота со дна реки. Он был заинтересован в этом и рассчитывал, что экскавация значительно повысит добычу золота на его приисках. В качестве займа Полежаев дал мне средства на покупку механизмов и их доставку до Баргузина, с тем чтобы я расплатился с ним золотом, которое добуду (к Полежаеву я вернусь в конце главы "Ночи в Смольном").

Драгу и машину для сепарации золота я заказал осенью 1912 года, но прошло около года, прежде чем их доставили к берегам Байкала. В короткие летние месяцы груз плыл на английском судне из Лондона через Карское море до устья Енисея, по так называемому "Северному пути", который только что был открыт и сыграл важную роль в двух мировых войнах. Близ Туруханска, в северной части Енисея, оборудование перегрузили на специально зафрахтованный корабль. Туда же направился и я с группой специалистов по морским перевозкам. Приближалось время ледостава, и у портовиков было только три дня на разгрузку морского судна и погрузку речного. Был риск, что судно вмерзнет в льды, и тогда нам придется уплатить крупный штраф его владельцам, а доставка механизмов и их установка задержатся на десять месяцев. Но грузчики работали в три смены – круглые сутки, и холода, к нашему счастью, запаздывали, что нас и выручило.

После шестидневного плаванья по реке корабль пришел в Красноярск – на сибирской магистрали. Тут механизмы были перегружены на железнодорожные платформы и доставлены на станцию Байкал. Переброска по железной дороге заняла еще шесть суток. Со станции Байкал груз снова повезли домой: перевалили на судно, которое плавало по Байкалу и было специально на этот случай заарендовано, а через двое суток выгрузили на противоположном берегу в устье реки Баргузин. На этом завершился первый этап доставки механизмов из Англии в сердце Сибири.

Эта операция, хотя и запутанная, куда проще, чем транспортировка тяжеловесных частей машин на сотни километров вглубь тайги в условиях гористой местности и полного бездорожья. Сделать это можно было только гужевой тягой, на особых волокушах и только зимой, когда лед на реках становился достаточно крепок, а горные ручьи заметало глубоким снегом. Такого громоздкого и тяжелого груза в этих местах еще никто никогда не перевозил. Только самые сильные и выносливые лошади могли справиться с этой задачей. Мне помог отец, страстный лошадник, который знал наперечет всех лучших коней уезда и сам любил участвовать в бегах на особых беговых санках по речному льду. Крестьяне из окрестных сел обращались к нему за советом по поводу купли-продажи лошадей, их лечения, определения возраста, статей и цены. Он взялся организовать транспортировку драги к месту ее сборки. Для этого построили специальные сани и со всего уезда собрали самых сильных коней.

Дело началось в конце октября и благополучно завершилось в начале мая, когда лед на реках стал уже ненадежным. Некоторые части машин все-таки провалились в полыньи и ушли на дно, но это были самые легкие по весу детали. Их можно было заказать повторно и доставить летом, вьючным путем.

Два года я бился в поисках способа одолеть мерзлый грунт речного дна. Тут никак не годились средства искусственного оттаивания. Я ставил на маленькие плоты ручные черпалки и с их помощью изучал дно Ципикана на том участке, где должна была работать драга. К моей радости, я убедился, что благодаря стремительности течения этой горной реки ее дно оттаивало даже быстрей, чем берега под воздействием солнечного тепла. С начала июня, когда река освобождалась от ледяного покрова, мы промеривали толщину оттаявшего слоя. Плот спускался вниз по течению, а потом его волокли вверх, останавливаясь для замеров. Это была своего рода плавучая лаборатория. В местных климатических условиях драга могла работать не более ста дней в году, с начала июня по десятое сентября, то есть до ледостава. За это время надо было вычерпать со дна весь тонкий золотосодержащий слой – и мы убедились, что это возможно.

14 июня 1914 года (по старому стилю) на Ципикан была спущена первая в Восточной Сибири драга, построенная для экскавации золотоносного грунта, и начала ворочать глыбы земли и валуны, извлекая с речного дна золотоносный песок.

Среди приглашенных на торжественную церемонию присутствовал один бурят, приятель отца. Когда на драге вспыхнули электрические лампочки – электричества в этих местах никто не видывал – и тяжелая стальная цепь с подвешенными к ней вместительными ковшами задвигалась со скрежетом и грохотом, обычным для всех землечерпалок, бурят упал ничком на палубу драги, прижался лбом и ладонями к полу и в ужасе начал молиться. "Это не дело рук Будды, – бормотал он, – это дело рук дьявола".

Из Англии со мной приехал для сдачи оборудования представитель фирмы, у которой я купил драгу, полковник Монд. Я упоминаю его здесь, потому что запомнил наши беседы в течение трех недель совместного путешествия. Мы проделали вместе путь из Лондона до Москвы и оттуда транссибирским экспрессом до Красноярска на Енисее. Монд был типичным английским тори, и явным антисемитом. Во время плаванья на грузовом судне из Красноярска в Туруханск мы были совершенно отрезаны от внешнего мира. Как-то я спросил Монда, верно ли, что Ллойд-Джордж собирается назначить лорда Ридинга членом Верховного суда. Монд усмехнулся:

– Никогда этому не бывать!

Мы долго не видели газет, и когда вернулись в Красноярск, он поинтересовался новостями из Англии. Я сказал:

– Лорд Ридинг назначен членом Верховного суда.

Он взглянул на меня с сомнением и попросил перевести ему газетное сообщение слово в слово.

– Вы разыгрываете меня! – заявил он, когда я умолк. Когда же он убедился, что я не шучу, то откинулся на спину дивана и воскликнул: – Англия пропала!..

Драга проработала несколько лет до ее конфискации большевиками. Эти годы подтвердили результаты, полученные моей плавучей лабораторией. Осенью 1915 года я, выступил в "Союзе горных инженеров" в Петербурге с докладом о новом механизированном способе разработки мерзлых грунтов. Я так подробно остановился на этом способе добычи золота в отдаленных районах, чтобы дать некоторое представление о трудностях, с которыми была связана любая попытка покорения безлюдной тайги и продвижения в нее цивилизации и промышленности. Однако я был безмерно увлечен моей работой, и удовлетворение от успеха вознаградило меня за все хлопоты и труды.

* По утверждению корреспондента "Таймс" Уилтона, большинство участвовавших в убийстве царской семьи были евреями. Это вздорный вымысел: Белобородов, Сыромолотов и другие - русские.