Глава девятая ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ

В начале 1906 года я сбрил длинную бороду, украшавшую мою физиономию при выходе из тюрьмы, и тем самым изменил до неузнаваемости свою внешность. Затем я раздобыл фальшивый паспорт. Так мне удалось выбраться из Сибири и вообще из пределов царской России и попасть в Берлин.

Надежды, что революция покончит с самодержавным строем и настанет время гражданских свобод, развеялись как дым. Силы реакции, веками угнетавшие Россию, почти немедленно вступили в борьбу за возвращение старых порядков. И двух недель не прошло, как по России прокатилась волна погромов, настолько однотипных, что трудно было усомниться в том, что они инспирируются из одного центра. За первый месяц погромов погибло четыре тысячи человек, и еще вдвое больше получили увечья и стали инвалидами. Погром в Одессе длился кряду четыре дня. Более пятисот человек было убито. Тысяча пятьсот домов, принадлежавших евреям, были разрушены. В Томске, втором по величине городе Сибири, никогда не знавшем ничего подобного, 20 октября было убито 150 человек, и еще тысяча погибла в результате поджога театра и вокзала. Последовавший затем еврейский погром продолжался трое суток. В знак протеста против этой бойни, организованной властями, была провозглашена всеобщая забастовка, - прежде всего в Москве, где на улицах появились баррикады, и был взорван штаб охранки. В ответ на эти действия правительство начало карательные операции, распространившиеся и на другие части страны. Волна террора разлилась по России и докатилась до Сибири.

Несмотря на многочисленные жертвы, принесенные освободительным движением, вскоре стало ясно, что ему не удастся отстоять свободы, дарованные народу. По той самой Забайкальской железной дороге, по которой еще недавно возвращавшиеся с фронтов русско-японской войны солдаты катили навстречу революции, теперь перебрасывались карательные отряды под началом генералов, не снискавших славы на поле брани, но зато умевших расправляться с населением самыми варварскими методами. Всем было известно, что власти охотятся за каждым вылущенным на волю борцом за свободу, чтобы снова упрятать его за решетку, Поэтому всем революционерам пришлось либо уйти в подполье, либо покинуть страну; я предпочел покинуть Россию.

В то время я проживал в Иркутске вместе с младшей замужней сестрой; жила у нас в доме и крестьянская девушка лет двадцати, уроженка Баргузина, которую мы взяли в семью несколько лет назад. Наш маленький дом стоял на окраине. В последнюю неделю мы не решались даже ночевать дома ни я, ни мой шурин, доктор Виктор Мандельберг, так как нам было известно, что нас разыскивает полиция. Ночлег нам поочередно предоставляли друзья. Однажды ранним утром, когда на дворе еще было темно, меня разбудила Татьяна, та самая девушка, что жила у нас в доме.

- Ночью приходила полиция, искала вас. Сегодня не ходите домой. - То же самое она поспешила сообщить и Виктору.

Назавтра я тайком встретился с сестрой и узнал подробности: действительно приходил полицейский чин с городовыми и интересовались нами. Услышав стук в дверь, сестра передала Татьяне наши все документы, и девушка спрятала их у себя на груди. Тщательно обыскав дом, один из полицейских сказал полковнику:

- Надо проверить и эту девицу.

- Что ж, попробуйте, - ответила она, - как бы ни пожалели!

И они не тронули ее. Дойдя до ларя, они поинтересовались его содержанием.

- Ларь мой, - отрубила Татьяна и повернулась к ним спиной.

От нее потребовали, чтобы она глядела, как обыскивают ларь во избежание претензий, будто что-то пропало.

- Пропадет, - сказала Татьяна, - буду знать, где искать вора.

Девушка она была гордая. Баргузинские крестьяне вообще отличались свободолюбивым и независимым духом.

В те дни я пережил еще раз чрезвычайно тревожные минуты. В одну из моих задач входило подделывать паспорта и удостоверения личности для товарищей, вынужденных скрываться, как скрывался и я сам. У меня была немалая коллекция казенных печатей и чистых паспортных бланков. Дома хранить все это я, разумеется, остерегался, и каждый вечер припрятывал весь пакет на конюшне. И вот однажды утром, явившись за пакетом, я не нашел его в тайнике. Я перепугался, особенно когда узнал, что накануне там стирала чужая прачка. Я обсудил этот вопрос с Таней, и она обещала постараться разыскать и вернуть пакет. Хотя она и не знала, где живет прачка, но тотчас отправилась на розыски. И через несколько часов она вернулась с пакетом. Все оказалось в целости и сохранности.

Найдя прачку, Татьяна наплела ей историю про своего возлюбленного, которому якобы принадлежит пакет.

- Ты должна мне помочь, иначе он меня убьет, будет думать, что я потеряла, - заклинала она прачку. Несколько рублей довершили дело.

Дошло до того, что прятаться приходилось не только бывшим заключенным и тем, кто был на подозрении, но и многим другим, чьи имена, так или иначе, попали в списки охранного отделения. В нашей семье угроза ареста нависла не только надо мной и шурином, но и над отцом, и он скрывался в юрте одного из своих приятелей бурятов. Шурин переехал на жительство в отдаленное село Иркутской губернии и долго отсиживался там. Я, как уже говорилось, уехал в Берлин.

Я остановил свой выбор именно на Берлине, потому что знал этот город еще со времен моей университетской учебы. И тем не менее я вдруг почувствовал себя так, словно очутился в вакууме. Внезапно я оказался оторванным от всяческой деятельности - и на инженерном, и на общественном поприще. Тут мне вдруг вспомнилось, что в Берлине существует бюро палестинской колонизации, которое было недавно основано, и во главе которого стоял известный ботаник профессор Отто Варбург. Варбург заинтересовался сионистским движением под влиянием доктора Герцля и активно взялся за практическую деятельность.

Ничем не занятый, и я начал интересоваться Эрец-Исраэль и еврейской проблемой. Я вырос в еврейской семье, обладавшей живым национальным самоощущением, до одиннадцати лет меня учили ивриту и воспитывали в религиозном духе. Поэтому неудивительно, что уже само название "Эрец-Исраэль" вызывало отзвук в моей душе. Я начал строить планы путешествия в Палестину, хотя и был вынужден по разным причинам долгое время откладывать эту поездку. Помню, еще будучи школьником, я интересовался планом барона Гирша, известного французского еврея-филантропа, намеревавшегося перевезти евреев из Восточной Европы на сельскохозяйственное поселение, однако не в Эрец-Исраэль, а в Аргентину. Должен признаться, что брошюра доктора Герцля и его призыв основать еврейское государство, а также первый сионистский конгресс, собравшийся в 1897 году, - все это не слишком волновало меня тогда. Под влиянием моих учителей и друзей из числа ссыльных революционеров я увлекся идеями партии эсеров, выросшей на развалинах народнического движения.

Но уже тогда я понял, что программа социалистов-революционеров не может меня удовлетворить. Их "почвенная" идеология не устраивала меня, я уже начал ощущать ее туманность. От эсеровщины я постепенно склонялся к марксизму, но две причины удержали меня от вступления в партию: я не мог согласиться с постулатом, гласящим, что "бытие определяет сознание", но главным образом с подходом российской социал-демократической партии к вопросу о национальных меньшинствах.

В 1903 году мои политические убеждения достигли стадии кризиса. То был год знаменитого лондонского съезда РСДРП, когда партия разделилась на большевиков и меньшевиков. Члены еврейской социал-демократической партии, известной под именем Бунда, поставили на повестку дня этого съезда национальный вопрос. Большинство делегатов заняло отрицательную позицию по отношению к любым национальным устремлениям. В знак протеста бундовцы покинули съезд, а вскоре и окончательно порвали с РСДРП. Правда, Бунд зашел слишком далеко в своем требовании полной автономии еврейской социал-демократической фракции внутри общерусской партии (требовании, которое съезд отверг), но не это обстоятельство помогло мне прозреть. Фактически меня оттолкнули сами споры, шедшие на съезде, и особенно статья, опубликованная после съезда в издававшемся в Женеве печатном органе партии - газете "Искра". Это была резкая передовица Ленина под заголовком "Положение Бунда в партии" (51-й номер от 22 октября 1903 г.). Ленин цитировал Каутского, добавляя, что совершенно согласен с ним. Мнение Каутского заключалось в том, что основные признаки нации - язык и территория; евреи, утратив как одно, так и другое, прекратили свое национальное существование. Ленин приводил и еще одно мнение - малоизвестного французского писателя-радикала, по происхождению еврея, в одинаковой степени нападавшего и на сионистов, и на антисемитов. Ленин разделял его точку зрения, выраженную таким образом: "Еврей в наше время не что иное, как порождение неестественного выбора, за который его предки цеплялись на протяжении восемнадцати столетий". Он считал, что идея еврейского национализма в политическом смысле реакционна и научно необоснованна. По его мнению, еврейский вопрос сводится к необходимости "ассимиляции или приспособления".

Вслед за этим в 56-м. номере "Искры" (1 января 1904 г) появилась статья Троцкого, написанная в грубом тоне и озаглавленная "Вырождение сионизма и его потенциальных наследников". Троцкий упоминал в этой статье Теодора Герцля и, в частности, выражался по его адресу следующим образом: "И тем не менее этот наглый авантюрист сорвал на конгрессе бурные овации. На этом конгрессе людей, присвоивших себе звание "представителей еврейской нации", не нашлось ни одной руки, которая заклеймила бы его отвратительную личность".

Эти слова были написаны после того, как Троцкий присутствовал на сионистском конгрессе, собравшемся в Базеле в 1903 году. В отличие от него я исполнился национальной гордости и, повстречавшись в Германии со студентами-сионистами из России, начал усиленно размышлять о национальном вопросе. В тюрьме я много читал на эту тему. Одним из произведений, которое произвело на меня сильное впечатление, была книга французского историка Лерроя-Буало: "Евреи и антисемитизм: Израиль между народами".

Повлияло на формирование моих взглядов и чтение трудов выдающегося русского философа Владимира Сергеевича Соловьева, а также профессора Массарика. Я стоял в одинаковой мере за здоровый национализм и за социалистические идеи и никогда не ощущал в подобном образе мыслей двойственности или смешения понятий. И хотя я не вступил в партию "Поалей Цион", но поддерживал с нею тесный контакт.

Профессор Варбург был человеком материально независимым и в годы после революции 1905 года, о которых я сейчас рассказываю, занимался плантациями в Камеруне (в то время - германская колония в Западной Африке). Я отправился к нему и встретил немецкого университетского ученого старой закалки - милого, скромного и приятного в обращении. Вскоре мы близко сдружились. Узнав, что я занимаюсь изучением природных богатств отдаленных районов - и меня интересует Эрец-Исраэль, - он предложил мне работать в его институте, и более того: предоставил в мое распоряжение свою библиотеку и неопубликованные материалы.

В архиве Варбурга хранилась обширная работа профессора геологии Бланкенгорна из Марбургского университета, недавно возвратившегося из своей научной экспедиции в Палестину. Его отчет держался в секрете, однако профессор Варбург считал, что мне следует с ним ознакомиться, и в разговоре обронил, что до сих пор этот материал читали только два человека: возглавивший экспедицию в Эль-Ариш горный инженер Леопольд Кеслер, проживавший в Лондоне, и доктор Хаим Вейцман, химик из Женевского университета.

Бланкенгорн, который предпринял свои изыскания по заказу доктора Герцля, был широко известен в кругах геологов, а также специалистов по Ближнему Востоку. Фактически это была третья его поездка в Эрец-Исраэль: в первый раз он вел там исследовательские работы в 1894 году, потом в 1904-м. Другими участниками экспедиции Бланкенгорна был известны: палестинский земледелец из Зихрон-Яакова Аарон Ааронсон и доктор Аарони, иерусалимский зоолог. Доклад Бланкенгорна чрезвычайно заинтересовал меня. Кроме детального геологического обзора страны и перечисления, обнаруженных там минералов, я нашел в нем доскональное описание побережья Мертвого моря, анализы его вод, сделанные в берлинских лабораториях по образцам, которые привез Бланкенгорн.

Много лет спустя, в 1932 или 1933 году, уже после того, как была начата добыча минеральных солей из Мертвого моря, мне посчастливилось принимать в Иерусалиме профессора Бланкенгорна и его супругу. Профессор был тогда уже в преклонном возрасте, Он спросил у меня, сумеем ли мы поплавать на лодке по Мертвому морю. Меня удивило это его желание, ведь он там бывал неоднократно.

- Само собой разумеется, я знаю берега Мертвого моря, как свои пять пальцев, - пояснил он, - но по морю я никогда не плавал. - Оказалось, что в те времена там не было ни одной лодки, которую можно было бы спустить на воду.

Меня в основном манило изучение Мертвого моря, так как в химическом отношении его воды очень напоминали озерные воды Восточной и Западной Сибири. До сих пор эксплуатация этих вод была главным моим занятием. Однако на построенных мною фабриках минеральные соли добывались и очищались методами, приспособленными к специфическим условиям сибирского климата, то есть к низким температурам.

Рассматривая анализы Мертвого моря, я подумал, что при эксплуатации этих вод следует использовать именно высокие температуры палестинского климата. Но пока это была лишь начальная идея. Ее осуществление требовало постановки опытов с большими объемами воды, досконального изучения Мертвого моря и его берегов, а также наличия метеорологических данных за достаточно продолжительный период времени - я не забыл свои первые просчеты в Сибири. Требовалось обследовать и остальные местные ископаемые, так как, по-видимому, они понадобятся для производственного процесса. Была и еще одна немаловажная проблема: под силу ли белому человеку жить в этой пустынной и знойной впадине, самой глубокой из всех существующих на земном шаре? Помимо всего прочего, в этих местах еще свирепствовала лихорадка.

Некоторое время я занимался своей работой в институте Варбурга и перечитал всю литературу об Эрец-Исраэль, которая там имелась, чтобы найти ответы на эти и подобные им вопросы. Мне очень помог Абадаевич, молодой секретарь профессора.

От профессора Варбурга я также узнал, что он уговорил талантливого берлинского экономиста, доктора Артура Руппина поехать в Эрец-Исраэль в качестве его представителя и Руппин уже готовится открыть в Яффе переселенческое бюро. Руппину сообщили о моем интересе к годным для эксплуатации залежам в Эрец-Исраэль и о перспективности, на мой взгляд, добычи минеральных солей из Мертвого моря. Так мы с ним вступили в переписку. Д-р Руппин подробно ответил на мои многочисленные вопросы и пополнил мои знания об окрестностях Мертвого моря и местных условиях работы. Надо, кстати, заметить, что в тот период весь район Мертвого моря, а также часть Иорданской долины принадлежали султану Абдул-Хамиду.

Из России доходили дурные вести. Командиров карательных отрядов наделили полной свободой действий и узаконили плетку. Во время забастовки железнодорожников казнили десять человек, работавших на строительстве линии Москва-Челябинск-Иркутск транссибирской магистрали. Невзирая на это, я осенью возвратился в Сибирь; правда, генералы-каратели за лето уже дело завершили и отправились восвояси в Петербург. Страсти поутихли. Принятый в мае закон о созыве Думы заставил власти позаботиться о создании более подходящей для выборов атмосферы.

По возвращении я узнал, что многих участников революционного движения, и даже тех, кто был лишь заподозрен в причастии к нему, нет в живых. Зверскими расправами отличились Меллер-Закомельский и генерал Ренненкампф. Два этих имени до сих пор ненавистны в Сибири, хотя с той поры миновало полвека. Позже Ренненкампф позорно прославился в годы Первой мировой войны: на его совести лежит гибель русских войск в Мазурских болотах в Восточной Пруссии, где Ренненкампфа наголову разбили немцы. Меня особенно потрясло известие, что по его приказу был повешен в Верхнеудинске (ныне Улан-Удэ) мой близкий друг, инженер М. Д. Медведников, бывший главным инженером на местном железнодорожном перегоне. Он не имел ни малейшего отношения к забастовке железнодорожников и не был уличен в "политике". Его казнили только потому, что на него донес чиновник, приревновавший к Медведникову свою жену.

Повсюду, где появлялись карательные экспедиции, убивали и вешали без суда и следствия. Возвратившись в Сибирь, я узнал обо всех этих ужасах и был потрясен. Я не мог больше думать об Эрец-Исраэль, Мертвом море и всем том, чему научился у Варбурга. На долгое время я потерял покой и способность заниматься каким бы то ни было делом. Преступления Ренненкампфа не давали мне покоя. Меня обуревала жажда мести. Русский народ, так и не успев вкусить сладости свободы, погрузился в беспросветное уныние. Тирания торжествовала.

Зимою 1906 года Ренненкампф вернулся в Иркутск в чине командующего сибирскими войсками и поселился в доме, где я жил в юношеские годы. Но добраться до него было отнюдь не просто. Я знал, что из дому он выходит только в сопровождении охраны. Ни единым словом не обмолвившись о своих намерениях, я следил за каждым его движением. В свой план я посвятил лишь двух молодых людей, друзей моего детства. Я объяснил им, как умел, свое решение, и они согласились помочь мне.

Мы купили пару лошадей и сани и по очереди караулили у подъезда дома Ренненкампфа. Но никогда Ренненкампф не выезжал один. Его постоянно окружала вооруженная охрана, а когда он выходил из дому пешком, его со всех сторон прикрывали офицеры свиты.

Через несколько недель мы уже точно знали, куда он имеет обыкновение ездить по ночам и где ужинает со своими адъютантами. Из ресторана он возвращался пешком; охрана была поменьше, а сам он - навеселе.

Мы сочли, что, наконец, представляется возможность успешного покушения. Все мы были вооружены. Однако однажды утром мы узнали, что Ренненкампф исчез из Иркутска, укатив на экспрессе в Москву. Нам также стало известно, что, как и средневековые кондотьеры, он надевал под платье стальной панцирь.

Итак, он попытался бежать от своей судьбы. Но приговор ему уже был вынесен, и уготовленная ему пуля настигла его в Таганроге.

В последующие годы мой интерес к работе Бланкенгорна, как инженера и как сиониста, казалось, окончательно ослабел. Меня занимали другие дела.

Я любил родную Сибирь, особенно тот живописный край, где прошла жизнь моих родителей и мое детство. Наша семья пустила там глубокие корни. До того времени, точнее - до Русско-японской войны, в Сибири не знали антисемитизма. Во всей Сибири, занимающей половину азиатского континента, тогда проживало около тридцати тысяч евреев - меньше, чем в рядовом польском местечке. Бедная населением и щедрая на природные богатства Сибирь не имела промышленности и притягивала людей инициативных и практически мыслящих.

Но притягательная сила Сибири определялась и факторами общественно-политического характера. В России тех дней, казалось, намечались ростки парламентаризма. Жестоко расправившись с революционным движением, власти спохватились, что надо успокоить общество, и даровали благонамеренным гражданам кое-что из прав, обещанных царским манифестом. 11 декабря 1905 года (по старому стилю) был издан закон о выборах в Думу, и власти сами проявили инициативу и начали предвыборную кампанию в первый российский парламент (первый - если не считать так и не состоявшейся Булыгинской Думы).

Когда стало известно о выборах, во Вторую Думу, социалистические партии приняли решение не бойкотировать их. Я сам участвовал в этой кампании в Иркутске и Чите. В Иркутске я помогал социал-демократам, а в Забайкалье, где находился мой округ, меня самого назначили в выборщики. В Иркутске соперничали три партии - кадеты, эсдеки и эсеры. Три их кандидата собрали почти равное число голосов, и потому дело решила жеребьевка; победа досталась социал-демократам.

Правительство снабдило губернаторов тайной инструкцией не допускать избрания левых депутатов. Депутат от Иркутска доктор Мандельберг вынужден был скрываться от ареста. После избрания он пользовался парламентской неприкосновенностью, нарушить которую не решалось даже правительство Столыпина.

С особым интересом я, разумеется, следил за выборами в Забайкальском округе, проходившими в Чите. Баргузинский уезд имел право избрать двух выборщиков - одного от городского населения, другого от сельского. Избрали А. А. Новикова, крестьянина, о котором я однажды уже упоминал, и меня. Но в момент выборов меня не было на месте, так как я был занят предвыборной борьбой в Иркутске. Поэтому из Иркутска я прямиком поехал в Читу на съезд выборщиков, так и не успев заскочить в Баргузин. Наконец мы, тридцать выборщиков, сошлись все вместе, чтобы избрать одного депутата в Думу. Большинство выборщиков были крестьяне - только пять человек представляли горожан. Как и в Иркутске, здесь боролись те же три партии - эсдеки, эсеры и кадеты.

Съезд выборщиков собрался дня за три-четыре до решающего заседания. Мы заседали дважды на дню. Кое-кто из крестьян выступать решался, но большинство были не мастера говорить. Выборщик от Читы был местный уроженец эсдек Шергов, молодой врач. Посланец эсеров, представлявший читинские села, не был сильной личностью, зато в самом городе во главе партии эсеров стоял А. Ф. Михайлов, мой старый друг, ветеран революционного движения, отец человека, ставшего позже министром финансов в сибирском правительстве Колчака.

Моей главной целью на выборах в Чите было добиться победы социалистов и предотвратить победу кадетов. Мне было безразлично, пройдет ли эсдек или эсер, однако, уступив просьбе моей сестры из Иркутска, стоявшей за меньшевиков, я решил отдать свой голос Шергову. О том же я попросил Новикова, второго выборщика от Баргузинского уезда. Однако в прениях я выступил с независимой социалистической позиции, которой придерживался и в прошлом.

Мое выступление было рассчитано в основном на присутствовавших крестьян. Я подробно остановился на помещичьем землевладении в России, рассказал, как Екатерина II одаривала землей своих приближенных, насколько негодна эта система и как велика необходимость положить ей конец. Простейшими словами я изложил собравшимся социалистические идеи. На каждом нашем собрании присутствовал губернаторский чиновник (хотя присутствие на съезде выборщиков любого постороннего лица противоречило закону), и я видел, что он пялит на меня глаза с выражением ужаса и ненависти.

Накануне выборов под вечер ко мне пришла делегация из четырех человек, чтобы поговорить о шансах на избрание в Думу депутата-социалиста. Делегацию возглавлял А.Ф. Михайлов. Трое других были эсеровский кандидат, один из уездных крестьян и вышеупомянутый Новиков, сельский выборщик из Баргузина.

- Нечего и надеяться, что Шергов пройдет, - сказал Михайлов. - Ни один крестьянин не отдаст за него своего голоса. Кандидат эсеров получит немало голосов, но все-таки мы не верим, что за него проголосует большинство. Нам известно, что вы сторонник Шергова, но каким окажется итог поддержки, которую вы сумеете ему организовать? Победа кадетов! Эсеры совещались с крестьянскими выборщиками, и нам кажется, что и те и другие будут согласны проголосовать за вас, так что ваше избрание обеспечено. Вот мы и предлагаем, чтобы вы соблаговолили выставить свою кандидатуру.

Я объяснил им, что смогу обдумать их предложение только в том случае, если Шергов сам откажется от выдвижения своей кандидатуры. Я передал Шергову содержание разговора и рассказал, каково мнение тех, кто приходил ко мне. Однако Шергов категорически отказался снять свою кандидатуру, заявив, что вся эта история - не что иное, как маневр эсеров.

Но тут возникло новое осложнение: пошел слух, что меня разыскивает полиция. Новиков, который был моим верным стражем, заклинал меня немедленно выехать из гостиницы, где я остановился. Я послушался и отправился ночевать к знакомым. Дело было ясно, как дважды два: слухи о возможности выдвижения моей кандидатуры дошли до губернатора, а чиновник, присутствовавший при наших предвыборных прениях, очевидно, доложил ему о содержании моей речи. В глазах властей я был неприемлем по двум причинам: прежде всего из-за моих взглядов (я открыто выступил как социалист) и, во-вторых, как еврей. Достаточно, что в Иркутске избрали эсдековского депутата - еврея; ни под каким видом нельзя было допустить, чтобы и от Забайкальского округа тоже прошел еврей. Поэтому власти были полны решимости убрать меня со сцены еще до выборов.

Я не ошибся в своих предположениях. В ту же ночь в гостиницу пришли, чтобы взять меня, однако не нашли. Назавтра, незадолго до начала выборов, я вошел в совещательную комнату через маленькую боковую дверь. Я знал, что здесь арестовать меня не посмеют, к тому же, возможно, властям уже стало известно, что я не собираюсь выставлять свою кандидатуру. В конечном счете, победу одержал представитель кадетов, некий Коченеев, человек, мало кому известный и в прениях почти не участвовавший. Эсдек Шергов получил три голоса - свой собственный, мой и Новикова. Я остался еще на одну ночь в Чите - тайком, не показываясь в гостинице. Счет за меня оплатил Новиков, он же забрал мои вещи, и на следующую ночь я скрылся из города. Но поскольку меня не избрали, царские чиновники утратили ко мне интерес. Не трогали меня и после того, как я вернулся в Баргузин.

Так или иначе, вскоре выяснилось, что мне не приходится жалеть о том, что я не удостоился почетного звания думского депутата. Правда, я тем самым лишился права титуловаться до конца своих дней "бывший думский депутат". Вторая Дума просуществовала недолго - ее разогнали через три с половиной месяца. В ночь на 3 июня 1907 года, в соответствии с приказом Столыпина, в Петербурге были арестованы все члены эсдековской партии по высосанному из пальца обвинению в военном заговоре. 4 июня Думу разогнали, а пять депутатов-социалистов отдали под суд и затем сослали в Сибирь.

Годы между выборами во Вторую Думу и Первой мировой войной я посвятил строительству фабрики по добыче минеральных солей в Минусинском уезде Западной Сибири. Занимался я также изучением местных природных богатств, усовершенствованием методов золотодобычи в речных руслах и инженерной работой на золотых приисках в Баргузинском уезде.

В этой моей работе был лишь один небольшой перерыв: в 1911 году я посетил Эрец-Исраэль.